Ночное следствие - Казимеж Блахий

— Так это было, пан доктор Бакула? — спрашиваю я хранителя, который с вызывающим видом засовывает руки в карманы и садится на подлокотник кресла.

— Более или менее. Ваш подчиненный забыл только добавить, что несколько раз произнес слово «бандит», которое, как я предполагаю, было адресовано мне. И я хочу вас заверить, что в свое время я не премину об этом вспомнить.

— Имеете полное право, — говорю я, не глядя на Домбала.

Думаю о часах. Почему их разбили? Кто их разбил? Лигенза, не говоря ни слова, раскладывает обломки старинных часов на вытертом ковре. Кусочки трухлявого дерева, ржавые железки. Часы наверняка разлетелись с одного удара. Вот маленькая шкатулка со сложным замочком, тайник, скрытый в часах-фрегате. Она пуста. На дне лишь мелкие щепочки и клочок свалявшейся вековой пыли.

Только теперь я замечаю, что все мы четверо — я, Бакула, Домбал и Куницки — как зачарованные смотрим на шкатулку, в которой, однако, нет никаких драгоценностей вроде тех, что появляются в подобные моменты в старинных легендах. И все мы четверо как будто и удивлены и разочарованы. Если бы Лигенза обладал хоть каплей воображения, он мог бы прокомментировать эту находку. Вспомнил бы, допустим, как во время одного из своих героических обысков неожиданно наткнулся на хитроумный тайник, в котором прятали доллары. Пусть он даже соврал бы, но лишь бы вырвал нас из состояния наивного разочарования, встряхнул, вернул к реальности… Увы, Лигенза на это не способен. Он носком своего грубого ботинка сгребает в кучу осколки старинных часов, которые итальянский адмирал некогда подарил прусскому юнкеру, и выходит, не оглядываясь. А мы четверо все еще стоим, наклонившись над останками часов, словно дети над поломанной игрушкой. Куницки вздыхает.

— Вандализм… Пан доктор Бакула, вы знаете, что на нью-йоркском аукционе польский дукат первой четверти семнадцатого века был продан за восемь тысяч долларов? Не слыхали? Жаль. Я вот сейчас думаю, сколько может стоить собственноручная долговая расписка короля Зыгмунта Августа на сто тысяч талеров?

Куницки смеется. Лицо Бакулы остается непроницаемым.

— Понятия не имею. Меня абсолютно не интересуют ни антикварная биржа, ни спекуляции. Может, сто тысяч долларов — по доллару за талер? Во всяком случае, для науки это бесценный документ. Но я уже говорил, что в замке королевского векселя нет. В стокгольмском архиве Кольбатцев — тоже…

— Не оказалось его и в тайной шкатулке разбитых часов, пан доктор Бакула! — Куницки потирает руки. — Ваша супруга старалась совершенно напрасно.

— Это не она. — Голос хранителя шелестит, как песок на дюнах. Так говорят только люди, уставшие до предела, которым уже все безразлично. Голос выдает хранителя.

И я вижу, что его выдержке пришел конец, он внутренне капитулировал и больше не будет оказывать сопротивления. Он уже готов к последнему, решающему допросу. Домбал тоже понял. Он включает магнитофон, включает демонстративно, пристально глядя на хранителя, словно говорит ему: «Ну давай!» Зажигает лампочки в подсвечниках над камином.

Мы оба ошиблись. Бакула поднимается с кресла. У Домбала, примерного офицера оперативной службы, движение хранителя вызывает своего рода условный рефлекс. Он вежливо, но решительно заставляет его снова сесть. И тот понимает наконец, что для него отрезаны уже все пути. Пришло время говорить откровенно.

Бакула повторяет:

— Это не моя жена. Это ее отец, Герман Фрич.

— Проверим, — прерывает хранителя Домбал официальным тоном.

— Пан доктор… — Я хочу, чтоб Домбал замолчал, так как вижу в глазах своего коллеги хорошо мне знакомый холодный профессиональный блеск. Он уже «включился» и давно ждет предугаданных ответов. Но я думаю, что мы еще успеем их услышать. Успеем зафиксировать в десятках протоколов официального допроса у себя в комендатуре. Их приобщит к остальным документам прокурор, возбуждая уголовное дело об убийстве Арнима фон Кольбатца. Мне же в данную минуту нужно совсем другое. Мне нужен Марек Бакула — историк, тот самый, что рассказывал несколько часов назад о рыжеволосой тридцатилетней вдове, о женщине, которая начала создавать сагу рода фон Кольбатцев. Мне нужен человек, впервые увиденный мною вчера вечером. Интересный собеседник, а не подозреваемый. Им он еще успеет стать, но кто знает, захочет ли он тогда сказать правду?

Поэтому я обращаюсь к Бакуле:

— Пан доктор, не будем сейчас поднимать вопроса о том, кто разбил часы и кто искал королевскую расписку. Не думаю, чтобы вас как историка это особенно волновало. Вы просто пережили еще одно разочарование, не обнаружив в секретной шкатулке куска старого пергамента. Не волнует это и нас, представителей следственных органов, которых занимает только убийство, совершенное в этом доме. Несколько часов тому назад я сказал вам, что придет время, когда меня, офицера милиции, непосредственно заинтересует убийство. Тогда я действительно был увлечен и замком, и его историей в противоположность вам, поскольку ваши мысли, даже когда вы рассказывали, были направлены совсем на другое. Сейчас время пришло. Слушаю вас.

Доктор Бакула говорит:

— …мы ощутили присутствие Арнима фон Кольбатца в замке к вечеру, незадолго до ужина. Я, как и всегда, слушал музыку, а жена моя читала или готовила домашнее задание. У нас уже вошло в привычку именно так проводить наши совместные вечера. Я считаю, что свободное проявление индивидуальных склонностей только цементирует супружество. Может, именно я навязал ей подобный образ жизни: ведь я намного старше ее, и мой опыт, мои привычки, не могли не способствовать формированию ее интересов. Но она приняла такой стиль жизни без возражений и со временем сочла его за свой собственный. Почему я сейчас говорю о наших с ней совместных вечерах, таких редких в последнее время? Она в этом году кончает техникум, и наши встречи, к сожалению, определялись расписанием ее занятий. Так вот, в четверг, да, в четверг в нашу жизнь вторгся Арним фон Кольбатц, человек, обоим нам абсолютно чуждый. Я сказал бы, гораздо больше, чем чуждый. Никто его сюда не приглашал, он бестактно ворвался в тишину нашей жизни с лавиной ничего не значащих слов, пустых фраз и с обильной информацией о собственной персоне. Сообщил, что приехал в замок просто как турист, пробудет недолго, сожалеет, что не может остаться еще на некоторое время в этом прекрасном историческом месте. Снизошел до непритворного изумления, говоря о той заботе, с которой польская администрация, как он выразился, сохраняет этот памятник архитектуры, памятник, можно сказать, культуры европейской. Думаю, он тогда сознательно не употребил эпитета «немецкой».

На другой день он не у меня, но у моей жены попросил разрешения осмотреть кладбище. Оно его особенно занимало. Он ходил туда несколько раз, вспоминал, а точнее, напоминал мне, словно вдалбливая в голову, что, например, вот здесь, под дубом, сиживал некогда Отто фон Бисмарк, когда он останавливался в замке проездом из имения фон Ортценов. Говорил о розарии, которого не мог найти, так как все завалило снегом. Розарий, конечно, был достопримечательностью: его коллекция включала очень редкие сорта роз… Молодой Фихте однажды здесь отдыхал и в письме к Гейзенау посвятил колбацким розам несколько строк.

Повторяю: он нагло вторгся в нашу тишину. Вел себя крайне активно, говорил без умолку, а вернее — все время навязывал нам себя в качестве рассказчика и безапелляционно заставлял слушать. Когда он только представлялся мне, то свою фамилию произнес очень громко. Я понял: он ждал, что я его переспрошу, и не без изумления, как он, видимо, рассчитывал. Я не сделал этого. И сразу у меня возникло ощущение, что он сюда прибыл не для того, чтобы поклониться могилам предков. Нет, я ни слова не сказал ему о себе. Не сказал, что являюсь внуком капитана Харта и Малгожаты Бакулы, сыном Матеуша Харта, который жил и умер поляком и поэтому предпочел польскую фамилию матери. Я не сказал ему, что отец мой погиб от рук фашистов в сорок четвертом, когда я сам сидел в немецком концлагере. Отец остался верен себе до конца, до последних дней своих он был поглощен неведомыми мне до сих пор конспиративными заботами…

Кольбатца не удивила моя фамилия. И на другой день, когда он настойчиво приставал с расспросами о судьбах былых владельцев замка, о последних Кольбатцах, с делами которых он был знаком — как меня уверял — только по печатным источникам, я понял, что для него, последнего из рода, вернее, из немецкой, германской линии Кольбатцев, для него моя фамилия не ассоциируется ни с каким моментом колбацкой истории.

Моя жена оказалась прозорливее меня. Она избегала его, хотела уехать в город. Даже начала просить меня, чтобы мы под каким-либо предлогом уехали вдвоем. И ее страх, поначалу непонятный, но чем дальше, тем более очевидный, постепенно загипнотизировал и меня. Он еще не пробыл в замке и суток, но мы уже поняли, что так дальше продолжаться не может.