Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

отец:

— Черт знает… Это мои друзья, оба прекрасные люди! Они же все видят!

— Не кричи, разбудишь… — мать поправляла на мне одеяло.

— Безобразие, из-за какой-то ошибки! Раньше ты не избегала их!

— А теперь избегаю, и лучше б они вообще здесь не появлялись!

— Я знаю — это все Духины! Надоели они мне! Надоели! — шепотом кричал отец.

— А мне надоели твои Томберги, — говорила мать.

Когда мать снова послала меня за солью, я понял, что час настал. Отца дома не было, никто не мог осудить меня, и я лихорадочно придумывал, что сказать дяде Вите. Вот я войду… попрошу… и он извлечет из темного угла божественную лошадку… я вскарабкаюсь… схвачусь за гриву… и… и…

— А, Ванюша, — сказал дядя Витя осклабившись. — Входи, входи… Что, опять соли не запасли?!

Он был очень ласков со мной. Я облизал пересохшие губы:

— Дядя Витя…

— Что, родимец?

— Дядя Витя, можно я?!

— К станку?! Давай забирайся… Он подставил мне табуретку.

— Жми на рычаг… Р-раз! Р-раз!

Стали вываливаться отштампованные заклепки.

— Ванюша, а папа твой, что ж он, в отъезде? — под лязг станка спросил дядя Витя.

— Папа? Он уехал… — ответил я, будто бы поглощенный заклепками.

— Значит, в ссоре родители?

Я отпустил рычаг.

— Нет, просто…

— Родной ты мой, просто так от законной жены не бегают! Ты большой, соображать должен! Сбежал папаня твой! Вот вкатить бы ему по служебной линии!

Я сжался.

— Не понимаю, как вы с матерью не догадаетесь! По служебной линии надо! Бумажечку…

Я с жалостью взглянул на лошадку, стиснул зубы и промолчал.

— Клепай, клепай! Что ж ты! — спохватился дядя Витя, и я отчаянно взнуздал его инвалидный станок.

После разговора с дядей Витей я стал замечать, что в семье творится неладное. Оказывается, отец уехал не куда-нибудь, а к Томбергам, — уехал с вещами после того, как в очередной раз поссорился с матерью. Мать же надела бархатное выходное платье, нитку жемчуга, шляпку с вуалью, скрывавшей заплаканные глаза, и поехала к отцу на завод. Вернувшись, она сказала: «Ничего, теперь одумается…» Тогда я понял, что надо спешить.

…Дверь дяди Вити вызывала во мне тошноту отвращения, особенно ее тугая обивка с гвоздиками, и я старался внушить себе, что дядя Витя — добрый дядя Витя — никакого вреда мне не нанесет, а, наоборот, угостит настоем гриба из банки и, может быть… наконец-то… Ведь отца же нет, нет, и я обещал себе: покатаюсь разок, всего разок, один разочек…

— Ну, Ванюша, видал зверя?! Я его во дворе подобрал! Садись… — дядя Витя широким жестом пододвинул мне конька. — Бери поводья…

Я ощутил зябкое шевеленье восторга.

— А то… — интригующе взглянул на меня инвалид и (шапку оземь!) решил сразить до конца. — Совсем забирай… Дарю!

Зябь прошла по всему телу.

— Совсем?!!

Жизнь протягивала мне полную пригоршню своих даров — насовсем, качалку! — и я ощущал себя (головокружительное ощущение!) избранником тех высших сил (они мне представлялись в виде бесстрастных аптекарей), которые и взвешивают на скрупулезно точных весах кристаллики отпущенного людям счастья.

Я обнял и притянул к себе конька!

— Спасибо… — я преданно потупился перед дядей Витей.

— Пустяки, я тебе еще санки сделаю, — заверил он, глядя на меня сверху. — Ванюша… — его голос слегка изменился. — А кто бывал у папы последнее время?

— Друзья всякие… Томберги, — неуверенно промямлил я.

— О чем же они разговаривали?

— Смеялись, пели… «Мы конница Буденного…»

Мне стало тревожно, но дядя Витя непроницаемо смотрел мимо. Он был строг…

— В лото играли, — взмолился я. — На конфеты…

— В лото… Ну а ты где был?

— В другой комнате…

— А мать?

— Она меня спать укладывала…

— То-то и оно, — скорбно поник дядя Витя. — Не очень-то ты разговорчив… Ладно, забирай, — он кивнул на конька. — Только скажи…

Я попятился.

— Что ты, дурачок! — он протянул руку к моим вихрам. — Скажи, твой отец… он…

Я затравленно пятился к двери. Толкнул ее… толкнул… еще толкнул.

— Дурачок, — повторил инвалид и убрал лошадку.

Мать еще несколько раз доставала шляпку с вуалью, и вскоре отец к нам вернулся. Он был хмур и задумчив, много курил, стоя у открытой форточки и выстукивая пепел из костяного мундштука, подаренного ему стариком Томбергом. Томберги к нам больше не приходили, и отец тоже перестал у них бывать. Зато он вечерами занимался со мной — подбрасывал меня на ноге, напевая вполголоса: «Мы конница Буденного…» Мы наконец смогли пойти в магазин и купить мне лошадку-качалку.

Но она меня совсем не обрадовала.

II

Я так и не создал своего шедевра…

У меня устойчивая репутация камерного композитора, среди моих опусов есть скерцо, элегии, квартеты — их целых двадцать семь! — и даже камерная опера на сюжет Гофмансталя, партитура которой ни разу не покинула моего письменного стола. Меня редко играют в залах. Мои друзья порою затевают неуемную деятельность, пробивая мне путь на концертную эстраду. «У человека двадцать семь квартетов!» — восклицают они, и им охотно сочувствуют, но мои квартеты так и остаются безмолвными нотными строчками. Меня очень редко играют в залах…

Светский сюжет Гофмансталя не волнует людей, собирающихся вечерами у подъездов оперных театров, и что им мои шаловливые скерцо, задумчивые элегии и серьезные квартеты!

Меня утешают, что я, как служитель храма, поддерживаю огонь строгого искусства, не замешенного на веяньях моды и дурной сенсации. Подобно чеховскому профессору я никогда не стремился к газетной шумихе вокруг моего имени, не предпосылал моим сочинениям шумной программы, которая привлекла бы к ним интерес, но это — скучная история… Я выбрал малые жанры, больше всего опасаясь согрешить против истины и духа искусства. Но безгрешным место в раю, искусство же не терпит праведников. Оно — как только что поднятый и еще дымящийся пласт торфа, и я обменял бы безукоризненность голосоведения и отточенность формы моих квартетов на случайное счастье выразить в них частицу подлинной — сегодняшней — жизни.

Однажды я был в гостях у консерваторского профессора, и мы слушали — в превосходной грамзаписи! — его новый балет «Артаксеркс». Домработница позвала меня к телефону, и я на цыпочках выскользнул из комнаты, сделав коллеге знак, чтобы он не выключал проигрыватель. Разговаривая по телефону, я увидел в зеркало его лицо, и меня поразило выражение, с которым он — не подозревавший о свидетелях — пожирал слухом собственный опус. Рот его был бессмысленно полуоткрыт, глаза навыкате, и в лице, обычно столь интеллигентном, сквозило дебильное самодовольство.

Мне стало страшно. Я представил, какое у меня лицо, когда я слушаю собственную музыку, и чем больше угнетало меня написанное, тем нежнее (с сентиментальной нежностью!) вспоминал я несозданный — утраченный мною — шедевр.

В консерватории моим