Павел II. Книга 3. Пригоршня власти - Евгений Витковский

Время летело неприметно, шел двенадцатый час, уже и перекусить пора бы, а вот еще сам церковный чин, Святейший Синод и Политбюро — на ступеньках главного собора, епископы главные всяких церквей — на ступенях же срочно восстановленного Красного Крыльца, дожидаясь выхода венценосца от таинства к трапезе, застыл без выражения на лице верховный маршал коронации, граф Петр Лианозов-Теплостанский, лично оскорбленный и раздробленностью родовых поместий, из-за которой власти у него оказалась едва ли горстка, несмотря на красивую фамилию, и самой фамилией он был тоже оскорблен, потому что от рождения он был Палин из села Палина Паленского уезда. Хлеб-соль ему держать не дозволили: и дождь пойти может, и от алкоголизма сперва вылечись.

В Успенский мало кого пустили, даже телевидения только самую малость. Чин венчания должен был занять часа два, но народ был взволнован: не случится ли во время коронации какой-нибудь вещей приметы, вот, когда Николая Второго Незаконного венчали, то не только Ходынка приключилась, а еще прямо у плащаницы на царе порвалась сапфировая цепь. На Павла тоже надели цепь тяжелых синих камней, и накануне он распорядился, чтобы ее на много ниток особой прочности вздели. И с утра еще проверил. Не должна порваться. Пошлый сестрин дядя, помнится, насчет пушкинского кольца проверял: не падало оно во время венчания! Но береженого царя не только Бог бережет, его еще пуще народ любит. Среди кремлевских гвардейцев пробегал шепоток: «Не порвалась?» А от врат собора ответной волной набегал ответный, успокаивающий шепот: «Нет, цела, цела, цела! Даст-то Господь, не порвется!»

Митрополит-местоблюститель неторопливо читал молитвы, коленопреклоненные дворяне и кинооператоры делали свое дело, а Павел уже давно нестерпимо устал, да к тому же зверски хотел есть. Он помнил, что в три часа начало коронационной трапезы и салюта, даже меню заранее знал наизусть, и сейчас, в духоте ладана и телесофитов, мечтал об одном — не потерять сознания. Хрен с ними, с сапфирами. Но вот уж если царь сам рухнет в алтаре на коронации — все, тогда можно обратным назадом ехать в Свердловск преподавать в школе. Да какое там — еще и на работу обратно не оформят… Или навесят нагрузку, вести кружок по истории Дома Романовых…

— Да прославится!.. — мощным бас-профундо ревел народный артист Империи, на нынешний день временно возведенный в архидиаконы, и хор почти столь же народных отвечал с клироса: — Воистину!.. — да так, что в телекамерах лопались объективы, а контр-теноры с противоположного клироса тоже пели что-то. Цепь не рвалась. И, наконец-то, к Павлу пришло второе дыхание: митрополит, поддерживаемый за локотки Шелковниковым и каким-то очень семитским старцем, возложил на голову Павла тяжелый, специально для такого случая отлитый венец. Миропомазание совершилось. Колокола грянули так, что Павел испугался за перепонки в ушах. Медленно сошел новый император с солеи, выдержал долгое осыпание золотыми империалами с собственным профильным портретом, сунул пригоршню в карман — и, по ритуалу, двинулся в крестный ход. Его качало от голода, но был он отныне уже настоящий, совершенно законно коронованный император Всея Руси Павел Второй.

Путь в Грановитую, с заходом на Красное крыльцо, был выстелен трехцветными ковровыми дорожками. Павел с наслаждением вдохнул чистый кремлевский воздух, широко перекрестился на Ивана Великого и куда быстрей, чем того требовал этикет, прошел на Красное Крыльцо. Оттуда полагалось отвесить народу троекратный поясной поклон. Из колоколов не звонил, кажется, только Царь-Колокол. «Надо будет отдать в переливку, пусть звонит за государево здравие», — подумал Павел, откланялся и поспешил в Грановитую палату, где, как он надеялся, все-таки дадут императору пожрать. Для начала обязательно горячего супа. Иначе непременно будет простуда.

У входа в Грановитую аккуратной толпой стояли дипломаты, из их рядов вышагнул сухой старик и с поклоном протянул царю большой сверток на подносе. С удивлением признал Павел невинно дрыхнущего в его, хозяйском присутствии русского спаниеля Митьку, оставленного им в родном Свердловске на Катино попечение. Павел отвернул фланель и слегка погладил пса, видать, накачанного снотворным, чтобы не мешал, с благодарностью пожал дипломату руку — и почти бегом устремился на запах накрытого стола. Горностаевая мантия жутко мешала, и царь с удовольствием скинул ее на спинку трона. Трон был один, место царицы не обозначалось даже наличием второго сидения; на одном конце стола — митрополит, на другом — канцлер, посередке царь, поблизости — другие владыки, среди коих выделялся хан Бахчисарайский с синим попугаем на плече. Вроде бы не по протоколу, но красиво, пусть поклюет. И Митьке с тарелки надо будет чего-нибудь сунуть, раз уж он тут, — Павел на время отложил вопрос, откуда Митька появился. Но ведь не ел, поди, Митька стерляди никогда? Павел удивленно понял, что и он сам ее тоже никогда не ел, хотя в последние полгода мог бы ее затребовать хоть среди ночи. Ничего: нынче стерляди на всех хватит. То есть пирайи, но это, кажется, на вкус одно и то же. Среди дипломатов Павел заметил Долметчера, аккуратно поправляющего белые перчатки: нынче посол не гнушался побыть у царя в официантах. За спиной посла маячил персонаж, лицо коего было бледно почти как долметчеровская перчатка, до такой расцветки нынче дотрудился ректор Аракелян. А рядом с ними стоял человечек, Павлу вовсе незнакомый: старикан лет семидесяти, костюмчик фабрики «Большевичка» пятьдесят второго года, перелицованный, а вместо галстука бабочка. «Кто сей?» — спросил царь через плечо у Сухоплещенко. «Сбитнев!» — восхищенно прошептал бригадир, Павел ничего не понял, но переспрашивать не стал. Раз тут — значит, достоин.

Император, пытаясь все-таки не упасть от голода, опустился на трон и дал знак к началу трапезы. На столе мало что стояло из еды, только посуда, солонки-уксусники, Павел подумал, что даже горчицы съел бы сейчас, если б к ней хоть сухарь отыскать. «Ничего себе мысли на коронации!..» — пристыдил Павел сам себя. Главные лица империи и гости постепенно усаживались на отведенные места, депутация же породистого дворянства тихо топталась у дверей. Долметчер беззвучно переместился к государю и встал позади двухметрового отрока-рынды, эти белокафтанные спецгвардейцы с алебардами и золотыми значками импсомола смотрелись очень хорошо, служа и охраной и вроде бы как мебелью в довольно пустой палате. Официанты в древнерусских кафтанах заскользили с кухни, и наконец-то перед Павлом водрузили что-то вроде малой супницы, не то глубокой тарелки с крышкой. Долметчер молниеносно открыл ее, обдав себя и царя рыбным духом, снял пробу — он не то что Клюлю тут не доверял, но даже Тоньке, и она с этим мирилась — а затем степенно придвинул уху к царю.

Павел отхебнул, нашел, что горячо, но отхлебнул еще раз и еще раз. Потом вспомнил, что по этикету должен теперь попросить пить. Протянул руку к бокалу. В чарку, вырезанную из целого куска горного хрусталя, хлынул древний русский напиток — понятно, шампанское.

— Здоровье его императорского величества, государя нашего батюшки Павла Федоровича! — провозгласил Лианозов-Теплостанский. В тот же миг по всей Москве ухнули пушки, начав первые торжественные тридцать пять залпов, по числу лет императора. Дворянство по тому же сигналу, откланиваясь, попятилось ко входу, не смея показать государю спину; для него был накрыт стол в Большом Кремлевском, уха там была точно такая же, а закуска хоть и не такая тонкая, зато от пуза. Павел выпил шампанеи и вернулся к ухе. Канцлер во втором приглашении нуждался меньше всех, а в таком случае прочим сам Бог велел: митрополит благословил, элита принялась рубать уху под шампань. А пушки гремели.

Поскольку ни завалящей вдовствующей королевы-матери, ни императрицы-жены у государя не имелось, второй тост был абстрактный: за здоровье августейшего семейства; третий тост был еще более неопределенный: за славную нашу коммунистическую партию. Долметчер от трона удалился; вместе с ухой кончались его официальные функции; прочими блюдами русской национальной кухни покормят царя соотечественники. Теперь чисто профессионально уроженца Доминики интересовал другой человек, примостившийся на дальнем, митрополичьем конце стола, — старик с бородой лопатой, настороженно катающий порцию ухи от щеки к щеке: он дегустировал.

— Вильгельм Ерофеич, — с отменным вежеством обратился дипломат-ресторатор к знаменитому старику, — позвольте мне выразить восхищение вашим творчеством. Заверяю вас, что во всех моих «Доминиках» немалая часть блюд, особо любимых господином президентом, стряпается с эксклюзивным использованием вашей рецептуры.

Старик сглотнул уху и поднял глаза.

— Тех же щей да пожиже лей… — пробормотал старик, игнорируя шампанское. — Ну, а чем твой супец закусывать?