Прогулки по Риму - Ирина Степановская

От Порчеллино узкими улицами, сплошь уставленными высокими каменными домами, мы медленно продвигались к площади Синьории, здесь завтракали в каком-нибудь из многочисленных уличных кафе и устраивались вместе с другими туристами на широких скамьях под выпуклыми сводами огромной каменной лоджии. Нас окружали античные скульптуры — боги и воины, великие деятели и знаменитые художники. Здесь мы надолго замирали, будто в полусне. Со стороны галереи Уффици слышалась прелестные мелодии бродячих музыкантов; в ожидании заработка устанавливали в тени зданий мольберты художники, а под мольбертами пристраивались их маленькие собачки с непременными поилками с водой. Почему-то в Италии мне на глаза попадались только маленькие собачки. Может быть, потому, что большим собакам труднее переносить жару, а может, и потому, что маленьких легче прокормить. Кстати, практически точно такие же собачки живут на картинах великих мастеров, собранных и выставленных тут же, в Уффици.

Наискосок от нас, на площади, стоял беломраморный Давид (точно такая же копия, как в Пушкинском музее), чуть дальше располагался фонтан с очередным Нептуном, а за ними всеми на черном коне восседал монументальнобронзовый Козимо Медичи. Но это был не тот старый Козимо, спаситель отечества, который принес деньги флорентийскому народу, заложил строительство знаменитого собора и устроил в своем саду философскую школу, а его потомок, через сто пятьдесят лет вернувший династию во Флоренцию, не интересовавшийся философами, зато имевший титул великого герцога и построивший галерею Уффици. Таким странным образом соединились на одной площади классика и Средневековье, мифические герои и исторические персонажи.

Часам к десяти утра прозрачный воздух над площадью начинал колебаться, поднимаясь от разогретых камней, и из лоджии желтые стены домов, люди, памятники и фонтан виделись в легком мареве, не притупляющем краски, а придающем им романтическую прозрачность. Скульптуры в этом воздухе оживали, и начинало казаться, что гордый Козимо сейчас соскочит со своего пьедестала, пришпорит коня, развернет его к центру площади и что-то закричит собравшемуся перед ним народу. Но праздная толпа туристов не позволяла ему это сделать — она гудела и шуршала возле его памятника, фотографировалась и улыбалась, и поэтому звук копыт коня слышался только мне одной, в моем воображении.

«Неужели не во всем мире такой праздник жизни, как здесь?» — думалось мне. И хотя я прекрасно знала, что в это самое время в других странах гремят взрывы и идут войны, казалось, что здесь, на площади Синьории, мир прочен и вечен, что старые грехи уже искуплены, а новых не будет накоплено никогда.

— Еще сравнительно недавно на этой площади был памятный круг на месте казни Савонаролы, — развеял мою безмятежность старинный приятель.

— О Господи! — Я вспомнила, что произошло с Джордано Бруно на площади Цветов в Риме. — Можно подумать, что в Средние века площади строились специально для того, чтобы на них кого-нибудь сжигали!

— Его сначала повесили, а уж потом сожгли, — уточнила подруга.

— Что же он сделал?

— Он любил Бога не совсем так, как считал нужным это делать правивший тогда избранник народа Флоренции. Мало того, Савонарола считал своим долгом склонять и других к своей Истине. Всегда находятся люди, которые не удовлетворяются тем, что сами мыслят и чувствуют не так, как другие, как большинство, как масса, как требуется в данный политический момент. Проповеди Христа не дают им покоя. Они мнят себя проповедниками и хотят быть большими католиками, чем римский папа. Их хлебом не корми, только дай устроить какую-нибудь заварушку, пусть даже в ней погибнет множество людей. Сами они вполне могут расстаться с жизнью или на худой конец надолго сесть в тюрьму, но жить спокойно не могут. Они должны найти свой собственный, особенный путь.

Мне захотелось узнать поподробнее эту историю.

— История — дрянь, — начал приятель. — Не первая и не последняя в череде подобных, случившихся за последние пятьсот лет, в том числе и в нашей бывшей стране. Чтобы понять ее, надо любить Флоренцию. Она почти не изменилась со времени Савонаролы. Но Флоренция — это и семейство Медичи. Они неотделимы. Но Медичи были банкирами, а мы не уважаем банкиров. Многое в городе было создано на их деньги. Медичи тоже любили Флоренцию. Они давали городу работу. Они хотели быть любимыми правителями. Приглашали архитекторов и художников, создавали соборы и монастыри, школы и общественные учреждения, а взамен требовали лишь одного — безграничной власти. Они хотели сами вершить судьбы и дела города и горожан, хотя Флоренция официально считалась республикой. Медичи были покровителями тех, кого мы теперь называем творческой интеллигенцией. Не их заслуга, что именно в ту пору родились в Италии огромные таланты, но трудно недооценить того, что в основном на их деньги эти таланты могли рисовать, ваять, строить, изобретать. И самый великолепный в этой династии был Лоренцо Медичи, любитель античности, меценат и прожигатель жизни. Лоренцо придумывал карнавалы, заказывал балы, спектакли, фейерверки. И именно он (какая ошибка!) позволил приехать во Флоренцию босому монаху Джироламо Савонароле и проповедовать свои взгляды на мир с высоты кафедры собора Сан-Марко. — Мой старый друг горько улыбнулся. Я не поняла его таинственной улыбки. — Ирония судьбы заключалась в том, что Сан-Марко отстроил после разрушения дед Лоренцо, старый Козимо Медичи, которого горожане называли спасителем. А бедный монах, обосновавшийся там, призывал флорентийцев свергнуть его внука. Босой монах решил, что может учить уму-разуму всю Флоренцию и самого Лоренцо Великолепного.

Мы помолчали. История обещала быть печальной.

— Всегда находятся люди, которые любят орать на площадях, — сказала подруга. — Савонарола собирал толпы. Конечно, искусство и строительство не приносили в казну большого дохода, и повод для недовольства был у многих. Праздники стоили денег. Лоренцо обанкротился и разорил общественную кассу. Савонарола призывал убить тирана, возникли беспорядки, положение становилось все хуже. Лоренцо тяжело заболел. Он лежал в саду на своей прекрасной вилле и обдумывал прожитую жизнь. Он был не злым человеком, а потому решил позвать Савонаролу и попросить отпустить ему грехи. Он хотел примириться с ним перед смертью. Строптивый монах отказал ему. Вероятно, он забыл, что Бог призывал прощать всех. Лоренцо умер. Савонарола устроил бунт, поднял восстание, выгнал наследников из Флоренции и озаботился грешной жизнью римского папы. Но революции не приносят народу хлеба, так же как и карнавалы. Савонарола заставил народ молиться, одел всех в черные одежды и сжег на площади картины с изображениями Меркуриев и Венер, а заодно и книги Платона и Аристотеля. Художники разъехались, архитекторы разбежались, каменщики и плотники остались без работы. Начался голод. Потом пришли завоеватели-французы, а после явилась чума. Савонарола же все выкрикивал с амвона Сан-Марко свои проповеди, все клеймил угнетателей. И неизвестно, что было бы дальше в этом чудном городе, но тут наконец опомнилась великая инквизиция. Монаха арестовали, и история окончилась на этой площади виселицей и огромным костром. Народ безмолвствовал некоторое время, а потом вернул к правлению династию Медичи.

— Послушайте, вам не кажется, что расхитителя народной собственности Великолепного Лоренцо Бог любил больше, чем босого монаха, всю жизнь боровшегося за народное счастье? — не выдержала я.

— Этот вопрос, я думаю, должен остаться открытым, — зевнула подруга. — Сегодня, как никогда, очень жарко. Не съесть ли нам мороженого?

Мы двинулись в кондиционерную прохладу маленького кафе, и мне на прощание показалось, что марево на площади — не что иное, как дымный след давно погасшего костра.

— Во всяком случае, еще сравнительно недавно люди носили на эту площадь цветы Савонароле, — заметил мой приятель.

— Люди любят мучеников, — уточнила подруга.

— А боги? — спросила я, но ее ответ утонул в обсуждении сортов мороженого.

Потом мы гуляли в монастыре Сан-Марко, где все осталось, как было при истовом монахе, — и его прижизненный портрет, и прекрасные фрески Беато Анжелико. Мы побывали также и в другом монастыре, у могилы Лоренцо Великолепного. Его надгробие было украшено не хуже — резец Микеланджело поработал над ним. Таким образом, мой вопрос, кого из двоих больше любил Бог, остался действительно незакрытым.

За время моей поездки во Флоренцию в группе назрел скандал. Тот самый толстяк, путешествующий в компании многочисленных родственниц, прознал, что в августовские дни все, кто не уезжает из Рима в отпуск, загорают на пляжах в Остии, и определил по путеводителю, что туда не так далеко ехать. Подготовленная соответствующим образом группа встретила утром Лару деловым предложением: