Праздник Святого Йоргена - Гаральд Бергстед

Капеллан весь дрожал от ярости, но все же склонился и поцеловал руку сына.

— Свинья! — прошептал Микаэль ему в самое ухо. — Хавронья, кланяйся и целуй мне руку, моля о прощении за то, что гнусно загубил жизнь и счастье моей матери, Урсулы Коркис из переулка Роз. А ну, кланяйся живей!

И главному капеллану пришлось во второй раз склониться перед Коронным вором.

— Что-то спина у тебя плохо гнется, батюшка, — сказал Микаэль. — Надо тебе поупражняться. А ну-ка, целуй мне руку в третий и последний раз в благодарность за то, что я разукрасил тебе лоб своей палкой. Кланяйся ниже, еще ниже! Ну, чего пыхтишь? Вот так!

И в тротий раз капеллан поцеловал руку Коронному вору.

* * *

Микаэль глубоко вздохнул. Как легко стало на душе! Легко и свободно. Он отомстил за мать, за деда, за себя самого. Исполнилось то, о чем он мечтал всю жизнь. И теперь… теперь он вдруг ощутил какую-то странную пустоту… словно жизнь потеряла для него всякий смысл.

Жительствовать в одиночестве, жить только для того, чтобы жить, он не хотел, особенно теперь, когда достиг своей цели, А жить ради своих ближних? Ему достаточно было только взглянуть на всех, кто здесь был: от первосвященников до богомольцев и от богомольцев до первосвященников.

Внезапно, словно серебряные колокольчики, зазвенели девичьи голоса. На крыльцо гроссмейстерского дворца выбежали подружки невесты.

— О Йорген, Йорген! Почему ты уезжаешь?

Микаэль не мог не улыбнуться.

В их голосах было столько невинного очарования и прелести, столько нежности и теплоты, что они согрели его сердце, как весеннее солнце согревает засыпанный снегом лес. Голоса эти напомнили ему об Олеандре, о той великой нежности и доверчивости, с которой она приникла к нему и открыла совершенно новый для него мир любви, доброты и животворной силы.

Тут он припомнил сцену отъезда Кореандера из трагедии «Злосчастная свадьба» и воскликнул с пламенным воодушевлением:

О юные девы! Средь вас я узнал дыханье любви и надежды.Но вот ухожу, и холод могилы навеки смыкает мне вежды.

Паломники удивленно переглядывались. Разумеется, даже самые наивные из них хорошо знали, чо такое любовь, может быть, несколько односторонне, но порой настолько основательно, чо многие из них хромали и дергались от ее незаживающих язв и болячек. Однако для них любовь никогда не была могучей и возвышенной силой. Они любили грубо и безрадостно, как быки или улитки. Для них это был неизбежный и непристойный грех, совершаемый ночью, когда все посторонние уходят, гаснет свет и воцаряется тьма. В любовных ласках и шалостях они разбирались не больше, чем корова в вышивке.

— Что он сказал? — спросила глухая старуха сплетница с бельмом на глазу, страдавшая грыжей.

— Это он о девочках? — прохрипел старый проповедник, тоже отягощенный грыжей в расплату за излишества, которым предавался в молодости.

Лишь немногие поняли слова святого. Они услышали, как зазвенел его голос, в котором вдруг прозвучали жизнь, сила и страсть, необычные для их ушей, привыкших к блеянию первосвященников… Они увидели, как лицо его озарилось юной радостью, словно отблеском счастья, сверкающего в глазах молодых девушек.

* * *

А во дворце у окна стояла Олеандра и все смотрела… смотрела… смотрела не отрываясь.

Когда ее принесли домой и уложили, она, как раненый зверь, стала метаться на своей постели.

Она, самая умная из всей «башни», была обманута и одурачена больше всех.

Она, самая гордая и самая знатная девица в городе, была обесчещена и втоптана в грязь самим Коронным вором. Она, самая холодная и неприступная девушка в мире, всегда издевавшаяся над пошлостью любви, замирала от блаженства в объятиях Микаэля Коркиса, жалкого подонка, публично наказанного плетьми на площади Капитула.

Она стояла перед ним, смущенная, как школьница, и он наслаждался ее стыдливым румянцем, когда торжественно обратился к ней: «Ваше святейшество!» Он смеялся про себя, когда имел наглость важно потребовать у нее «восстановления чести своего рода»… И она дала ему все, что он требовал… богато, щедро, изобильно… О боже, боже!

Колесовать его! Засечь плетьми! Повесить! Она вскочила на ноги. Ей хотелось увидеть, как дикие кони разорвут его на части, а она будет смеяться, глядя на его окровавленные останки…

Она подбежала к окну и остолбенела от гнева… Что Это? Или она сошла с ума?

Микаэль все еще стоял на краю обрыва, этот разоблаченный мошенник, и спокойно улыбался, слушая распеваемые в его честь псалмы… Где же карающее земное правосудие? Где всемогущий и грозный капитул? И где, наконец, ее отец, охваченный неистовым гневом?

Вон они!.. Вон!.. Перепуганные, понурые, приниженные… бегут, чтобы нагрузить соборную карету… для него!.. Что это?.. Они целуют ему руку!..

Он улыбается… а они один за другим подходят к нему… кланяются… и целуют руку… кланяются и целуют…

Олеандра вся дрожала от волнения и еле держалась на ногах! Ее мысли путались, но она старалась сообразить, в чем же дело… и наконец все поняла… все…

О, какой позор! Какой позор! Соборный капитул предал ее. Ее предал родной отец. Они не тронули его, даже волоска не тронули на его голове! Не решились! Господи, о господи! Ведь они сами обманщики, мошенники! И она… она… невеста святого Йоргена… была с ними заодно.

Лицо ее исказилось от ужаса, когда она увидела, как святые отцы, словно какие-нибудь сторожа, отчаянно суетятся, стараясь поскорее выполнить его распоряжения…

Утреннее солнце по-прежнему сияло на небосклоне, но ей показалось, будто праздничные краски жизни вдруг поблекли, аристократический блеск сбежал со всех окружающих ее предметов, и все сразу стало каким-то безнадежно будничным, унылым и грубым.

Священный блеск сбежал с первосвященников, и тень преступности покинула преступника… Не было больше ни героев, ни мошенников… Осталось лишь несколько марионеток, исполняющих различные роли в длинной будничной комедии, где умный побеждает, а обманутый дурак проливает горькие слезы…

…И тогда она с боязливым изумлением взглянула на Этого умного и непонятного человека, который так спокойно улыбался…

Олеандра вдруг забыла о том, что он — внук сторожа, а она — дочь гроссмейстера. Перед ней был сильный и умный человек… а она… она самая обыкновенная девушка… игрушка, которую он просто растоптал…

С ним она узнала счастье любви… и вот он уезжает, уезжает… даже не простившись с ней…

И тут она зарыдала, зарыдала от горя и обиды, как плачут дети… Она плакала потому, что он бросил ее, забыл ее… потому что все оказалось обманом… и он даже не любил ее…

Вдруг она быстро подняла голову.

Но вот ухожу, и холод могилы навеки смыкает мне вежды.

Это он! Его голос, полный тепла, нежности и силы! Голос жизни, веры, любви!

Был ли он искренен хоть сейчас? Или это тоже обман? Она должна увидеть его!

Еще секунда — и Олеандра стоит у окна… она видит его… но что это…

Она еще раз выглянула из окна и увидела, что сейчас он уедет… уедет от нее навсегда… И все в ней оборвалось… Йорген, Йорген, взгляни же на меня… В тебе все мое счастье… До него жизнь была окутана сумерками!

После него настанет ночь и смерть! Но вот он увидел ее! Узнал! Он больше не улыбается… Лицо стало серьезным… Она вперила в него взгляд: в эту минуту во всем мире были только они двое: он и она.

Слезы застилали ей глаза, но все-таки она нашла нож, охотничий нож гроссмейстера. С ножом в руке она вышла на крыльцо и стала спускаться по лестнице… А он стоял все такой же серьезный, ни гнева, ни страха не было на его лице, и лишь неуловимая улыбка вдруг тронула губы.

— Ты уезжаешь от меня, Йорген? — крикнула она.

— Ведь ты не хочешь ехать со мной! — возразил он.

— Нет, хочу! — закричала она и, бросив нож, вскочила в карету.

— Вперед! — крикнул Микаэль, и весь мир вдруг расцвел разноцветными огнями радости и счастья. Карета тронулась с места. Восторженные крики богомольцев, желавших святому счастливого пути, заглушили жалобные причитания гроссмейстера и других первосвященников. Между тем карета, запряженная быками, с грохотом спустилась с холма и покатила по Капитульному переулку в сторону Курфюрстовой дороги.

Зазвонили колокола на башне святого Йоргена, на башне святой Анны, на башне святого Фомы и на башне святого Кнуда.

Над городом стоял такой звон, словно рай вдруг спустился с небес. А карета мчалась все вперед и вперед, и толпы паломников расступались перед ней, пропуская святого и его супругу. Микаэль привстал, не выпуская руку Олеандры из своих рук, и прокричал:

— Я вернусь через триста лет!

Безмерное ликование прокатилось по улицам и переулкам, запружинным толпами паломников, а Олеандра, глотая слезы и смеясь, сжала руку «святого».