Иван-царевич и C. Волк.Похищение Елены - Светлана Багдерина

Или не убьет.

А тем временем загадочный поединок, уже давно перешедший в добивание безоговорочно поверженного противника, был в самом разгаре.

– …Сидит баба на юру, ноги свесила в реку!

– Сдаюсь!

– Мельница!

– Дальше!

– Пять братьев в одном доме прижались!

– Сдаюсь!

– Рукавичка!

– Дальше!

– Живой мертвого бьет, мертвый во всю голову ревет!

Пауза.

И, тут же, с радостью неописуемой:

– А-а-а-а!!! Наконец-то!!! Это я знаю!!! Это сержант умруна своего бьет! Ну, старикан, держись – купаться будем!

И, не вступая более в переговоры, Матрена нырнула.

– Ох-х-х-х!!!..

– Тьф-фу-у-у-у!..

– Ах, ты!!!..

Все трое вынырнули из обжигающе-холодной осенней воды и заотфыркивались.

– Я… плавать… не… умею… – прохрипел царевич, пытаясь опереться о воду, чтобы приподняться над поверхностью.

– И я… тоже… – поддержал его чародей, хватая воздух ртом целыми кусками и отчаянно колотя одной рукой по воде. Мешка своего он из второй руки не выпускал даже сейчас.

– Ну, так на ноги встаньте, – посоветовал им Зимарь. – Здесь, кажись, мелко.

– Да?

Даже не сапог – коленка Иванушки тут же, как в подтверждение слов старика, наткнулась на каменистое дно, порвав штанину и посадив синяк.

– Ай!.. Уй!.. Точно, – нашел дно и Агафон. – Вот гадская утка – что на нее напало! Что ж это ты так промахнулся-то, дед, а? Что ты ей такое загадал, что даже она догадалась?

– Что-то про умрунов? – наморщил лоб под облепившими его ледяными волосами Иван.

– Да про каких умрунов, что вы городите, сынки? – возмутился дед. – Про колокол я загадал – «Живой мертвого бьет, мертвый во всю голову ревет». Колокол это. Какие еще умруны, что это вообще такое, я вас спрашиваю?

– Не знаешь? – Агафона передернуло – то ли от холода, то ли от воспоминаний. – Счастливый ты человек, дед Зимарь. – За это незнание и искупаться не жалко.

На карачках потерпевшие уткокрушение вылезли на берег и, упав в изнеможении, оглянулись на реку.

Куда-то далеко, в море-окиян, уплывал короб Иванушки вместе со всеми их скудными припасами и единственным одеялом. А на самой середине реки покачивалась на волнах и, время от времени хлопая себя по бокам, заливисто, басом хохотала уткоженщина Матрена.

– У-у, водоплавающее! – бессильно погрозил ей кулаком волшебник, отвернулся, и прямо перед своим носом увидел острие вил.

Скорее старших, чем средних лет человек со взъерошенными волосами, с аккуратно подстриженной бородкой, но без усов закатал рукава белого балахона, поправил белый островерхий колпак, снова съехавший на глаза и склонился над странной многоэтажной конструкцией из связанных вместе, одно над другим, увеличительных

стекол, которую держал над неглубокой плошкой с белыми капельками на дне молодой человек, как две те же самые капли похожий на него.

– Нич-чего не видно. Подвинь, пожалуйста, номер пять к номеру шесть на треть миллиметра.

Молодой человек быстро повиновался.

– Хм… Еще хуже… Попробуй сдвинуть номер восемь к номеру девять на столько же.

Лупы были сдвинуты.

Человек молча и сосредоточенно вглядывался в них несколько минут то правым, то левым глазам поочередно. Потом попробовал смотреть обеими, но тут же сдался.

– Нич-чего не видно, – снова пробормотал он и повернулся к своему ассистенту:

– Включи, Геннадий, свет, пожалуйста.

Геннадий положил лупы на стол, взял с полки две палочки из двух разных металлов с длинными проволочками, ведущими к пузатому круглому стеклянному шару в деревянной тарелке, и опустил их в крынку, источавшую тонкий удушливый запах кислого молока.

В шаре вспыхнуло нечто и осталось гореть ровным желтоватым светом.

– Спасибо. Так получше, – рассеяно кивнул человек в белом балахоне и снова

наклонился над этажеркой из луп, усердно подставленных ему Геннадием, который по возрасту мог бы быть просто Геной.

Подобрав на ощупь левой рукой со стола пузырек, правой рукой человек выловил из металлической лоханки рядом тонкий острый металлический инструмент и принялся тыкать им в капельки, высунув от усилия и напряжения язык.

От этого важного занятия его не смог отвлечь даже извиняющеся-почтительный стук в дверь.

– Не мешайте! – строго отозвался вместо него Геннадий, и посетители, приняв, очевидно, эти слова как приглашение к действию, со скрипом отворили дверь.

– Не вели казнить, вели слово молвить! – гаркнул с порога затянутый в самодельную кольчугу, как окорок в авоське, бородатый мужик.

Человек в балахоне вздрогнул от неожиданности, поддел инструментом плошку, и та,

пользуясь случаем, радостно взмыла в воздух, налетела на книжный шкаф, забрызгав своим содержимым несколько томов, приземлилась на перегонный куб, перебив стеклянный змеевик

и, с чувством выполненного долга, разбилась о пол.

– Ах, чтоб тебя!.. Ну, что там еще случилось, Тит Силыч? – оглянулся он недовольный, что его отвлекли, и перевязанные бечевкой очки в толстой черепаховой оправе сползли на кончик носа.

– Засланцев поймали. Смотлите сами, боялин.

И огромный комодообразный мужик с вилами наизготовку сделал шаг в сторону, пошарил рукой у себя за спиной и втащил в избу связанного по рукам и ногам

Иванушку. Вслед за ним двое помощников Тита Силыча, похожих на него как два (или три?) комода втолкнули аналогично перемотанных веревками, словно решившие наконец окуклиться гусеницы, Агафона и деда Зимаря.

– Что, трое?

– Тлое, боялин. На этот лаз по леке подоблались, только хотели плосочиться, а

тут мы тут как тут с лебятушками. У нас не забалуешь, – довольно ухмыльнулся Тит Силыч и беззлобно ткнул кулаком в бок Ивана. – Поздоловайся с боялином.

– Здравствуйте, – смог, наконец, оторваться от восхищено-озадаченного разглядывания обстановки комнаты Иванушка.

А поразглядывать тут было что.

Иван никогда не был в мастерской волшебника, но в его представлении она всегда выглядела именно так: полки, от пола до стены уставленные сосудами самой невероятной и причудливой формы, заполненными разноцветными, попеременно то булькающими, то дымящими, то меняющими свой цвет разноцветными жидкостями; таинственные предметы, наводящие на мысль то ли о кабинете знахаря, то ли о камере пыток; огромные, как камни фундамента городской стены Лукоморска,

потертые фолианты с потускневшими от времени золотыми обрезами; непонятные схемы

и диаграммы на пергаментах, развешанные на окнах (потому что про стены см. выше), и черная школьная доска, прислоненная к одной из полок, исписанная загадочными знаками и формулами – вечной жизни и любви, не иначе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});