Особняк - Уильям Фолкнер

— Сейчас мы ее обдерем, поджарим, — говорила она, — сейчас мы ее вместе скушаем!

Тот огромный орех, конечно, давно погиб, его раскололи на дрова, на ободья или на доски много лет назад, может, и места того нет, где он стоял, — все выкорчевали, — может, так они думали, те, что срубили, уничтожили дерево. Но он-то видел его иначе: непорушенным в памяти и нерушимым, нетронутым и неприкасаемым в золоте и пышности октября. «Да, вот так оно и есть, — думал он, — не к месту какому тянет человека, может, этого места уже и нет, и не надо. А тянет человека тоска к тому, про что он вспоминает».

Вдруг он вытянул шею, выглянул в окошко:

— Как похоже на… — И сразу замолчал. Нет, он теперь на свободе, пусть хоть весь свет узнает, где он провел тридцать восемь лет. -…на Парчмен, — договорил он.

— Ага, — сказал шофер, — тут лагерь.

— Что? — спросил он.

— Лагерь военнопленных, которые с войны.

— С какой войны?

— Да где же ты был последние пять лет, папаша? — сказал шофер. — Проспал?

— Я далеко был, — сказал он. — Помню, была какая-то война с испанцами, — я тогда был мальчишкой, потом с немцами. А с кем они сейчас дрались?

— Со всеми. — Шофер крепко выругался. — С немцами, с японцами, даже с Конгрессом дрались. А потом струсили. Дали бы они нам побить русских, и все было бы в порядке. А они только фрицев и япошек побили, а потом решили всех задушить до смерти деньгами.

Он подумал: «Да, деньги». Потом сказал:

— Если бы у тебя было двадцать пять долларов, а ты нашел бы еще тридцать восемь, сколько же это выходит?

— Чего? — спросил шофер. — Да я бы и не остановил машину, чтобы подобрать тридцать восемь долларов. На черта ты меня спрашиваешь? Может, у тебя есть эти шестьдесят три доллара, а ты не знаешь, куда их девать?

«Шестьдесят три, — подумал он. — Вот, значит, сколько мне лет. Он подумал спокойно, мирно: Какая уж справедливость, я об этом никогда не просил, только чтоб было по-честному, и все».

Вот и все: пусть ничто ему не помогает, только бы ничто не шло против него. Вот все, чего он хотел, и теперь так оно и выходило.

6. В.К.РЭТЛИФ

— Значит, ты и к поезду не выйдешь встречать ее? — говорит Чик. Юрист даже головы не поднял, сидит за письменным столом и всем своим существом (во всяком случае, всем своим носом) погружен в бумаги, будто в комнате, кроме него, ни души нет. — Это же не просто новая девочка приезжает в наш город, — говорит Чик, — это же раненый ветеран войны женского пола. Впрочем, нет, какая же она новая девочка, — говорит, — слово не то. Вообще слово «новая» тут никак не подходит. Во-первых, она в Джефферсоне человек не новый, потому что она тут родилась и выросла. Да и если она даже и была когда-то «новенькой» в Джефферсоне или еще где, так это давно прошло, потому что если ты когда-то где-то и была новенькой, так с тебя вся новизна слетит, когда побываешь в Испании с поэтом из Гринич-Вилледжа и будешь там бить Гитлера. Особенно если из-за этого поэта вас обоих изувечит снарядом. Особенно если ты — женщина. Так что, вернее сказать, это не просто знакомая девушка, которая когда-то тут росла, приезжает в Джефферсон, но первая девушка, знакомая или незнакомая, которая возвращается в Джефферсон с войны, раненая. Солдаты, мужчины, те приезжали, это да. Но ведь для нас это первая девушка, первая женщина-солдат, уж не говоря о том, что она действительно пострадала от врага. Разумеется, я не говорю про всякие насилия по той простой причине, что сейчас разговор идет не о насилиях. — Но его дядя даже не шелохнулся. — А я-то думал, что ты весь город соберешь на вокзал — встречать ее. Просто из симпатии, из сочувствия, я уже не говорю — из сострадания: девушка отправилась бог знает куда, в самую Испанию, из-за этого у нее и мужа убили, и у самой от снаряда обе барабанные перепонки лопнули. М-да, миссис Коул, — говорит.

Юрист и тут не поднял головы.

— Коль, — сказал он.

— А я так и говорю, — сказал Чик. — Миссис Коул.

На этот раз Юрист повторил по буквам.

— К-о-ль, — говорит. Но и до того, как он произнес по буквам, фамилия прозвучала у него совсем по-другому, иначе чем у Чика. — И был он скульптор, а не поэт. И убило его не снарядом, а в самолете.

— Ну, тут ничего удивительного нет, раз он был всего только скульптор, — говорит Чик. — Естественно, скульптор не так ловко может уклоняться от пулеметных очередей, как поэт. Скульптор привык стоять на одном месте. А может быть, это случилось не в субботу, и у него шапки на голове не было.

— Он летел в самолете, — сказал Юрист. — Самолет подбили. Он упал и сгорел.

— Что? — сказал Чик. — Неужели гринич-вилледжский скульптор по фамилии Коль и в самом деле не побоялся летать на самолете там, где его мог подстрелить противник? — Он смотрел на своего дядю сверху, прямо ему на макушку. — Значит, не Коул, — сказал он, — а Коль. Странно, что он не переменил фамилию. Разве их нация обычно не меняет фамилии?

И тут Юрист закрыл свою папку, ничуть не торопясь, положил ее на стол, отодвинул кресло, откинулся на спинку и заложил руки за голову. Волосы у него начали седеть, когда он вернулся еще с той войны, из Франции, в 1919 году. А теперь он стал совсем седой, и сидел он спокойно, откинувшись в кресле, волосы, как белая грива, золотой ключ — значок Гарвардского университета — на цепочке от часов, в кармане рубашки торчит простая тростниковая трубка черенком кверху, будто зубочистка или карандаш, а он сидит себе и смотрит на Чика, чуть ли не с полминуты.

— В Гарварде тебя этому не учили, — говорит. — А я-то думал, что после двух лет в Кембридже ты, может, про это и не вспомнишь, даже когда вернешься в Миссисипи.

— Ладно, — сказал Чик. — Виноват. — Но Юрист сидел спокойно в кресле и смотрел на него. — О, черт! — говорит Чик. — Я же сказал: виноват!

— Нет, ты вовсе не чувствуешь себя виноватым, — сказал Юрист. — Просто тебе стыдно.

— А разве это не одно и то же? — спрашивает Чик.

— Нет, — говорит Юрист. — Когда тебе просто стыдно, значит, у тебя еще нет отвращения к таким вещам. Тебе только противно, что тебя поймали.

— Ну, ладно, ты меня поймал, — сказал Чик. — И мне стало стыдно. Чего тебе еще от меня нужно? — На это Юрист даже не ответил. — Может, я тут ничего поделать не могу, — говорит Чик, — даже после двух лет в Гарварде. Может, я до Гарварда слишком долго жил среди тех, кого мы в Миссисипи зовем белыми людьми. Неужели тебе может быть за меня стыдно оттого, что я вовремя чего-то не понял?

— Да мне за тебя вообще не стыдно, — сказал Юрист.

— Ну, хорошо, — говорит Чик, — значит, ты из-за меня огорчаешься.

— Нет, я из-за тебя и не огорчаюсь, — говорит Юрист.

— Какого же черта мы затеяли весь этот разговор? — говорит Чик.

Так что человеку, который десять — двенадцать лет назад не жил в Джефферсоне или вообще в Йокнапатофском округе, могло показаться, что тут заинтересованное лицо — Чик. И он так здорово заинтересован, что не только заранее готов приревновать своего дядю, но и уже ревнует его, хотя предмет ревности или, так сказать, яблоко раздора еще не прикатило домой, а он его десять лет даже и не видел. Выходит, что он ревнует не просто к девушке, которую не видел десять лет, но ревнует оттого, что ему было всего лет двенадцать — тринадцать, а она уже была совсем взрослая, девятнадцатилетняя, когда он ее в последний раз видел, а такая разница в годах — непреодолимая преграда: даже если обоим прибавить года по три, по четыре, и то преграда останется, конечно, ежели из них старше она, а не он. Вы, наверно, подумаете, что мальчишка двенадцати — тринадцати лет еще не может ревновать по-мужски, что нет в нем того горючего, которым ревность разжигается и столько времени горит, да еще из-за девятнадцатилетней девушки, впрочем, так бывает из-за любой женщины, от восьми до восьмидесяти лет, только вот никому не известно, когда же это человек еще настолько молод, что может не тратить горючее, не давать пожару в себе разгореться. Разве есть такой возраст, когда человек слишком молод, чтобы дать опутать, удушить свое сердце той единственной прядью волос Лилит [10], как говорится в стихах. Или слишком стар, это все равно. Да, кроме того, теперь, когда она вернется, она хоть и будет по-прежнему старше его на шесть-семь лет, но теперь она будет на шесть-семь лет старше двадцатидвух-двадцатитрехлетнего парня, а не двенадцати — тринадцатилетнего мальчишки, а это уже и вовсе не помеха. Теперь он уже не будет стоять в стороне перед этой петлей, этой прядью волос, как невинная, малолетняя жертва, теперь он уже сам будет на это дело напрашиваться, сам будет лезть в петлю, драться за право попасть в петлю. И драться не только за право и за честь быть удушенным, но и за право попасть в петлю первее всех.

Казалось, что этого-то он сейчас и добивается: нарочно дразнит и сердит своего дядю, ищет, какой бы дубинкой, палкой или жердиной его стукнуть, задирается, будто ему не то что двенадцать — тринадцать лет, а куда меньше, бьет чем ни попадя, например, тычет ему в глаза, что муж Линды — еврей, хотя если бы он дал себе труд подумать, то, будь ему даже двенадцать лет, он и тогда мог бы сообразить, что такого соперника этим не прошибешь, за такую соломинку и хвататься не стоит.