Полнолуние - Николай Плевако

— Рыночный давно точит зуб на Филиппа. Что-то они за выпивкой не поделили, — усмехнулась Варвара. — Вы уж нам, как землякам, помогите, Василий Никандрович!

— А что, пожалуй, рыночный прав. — Бородин сощурился на голубое небо, словно что-то там привлекло его внимание. — Не понимаю тебя, Филипп, такое время, горячее, чем на косовице, а ты чем занимаешься? Разве сейчас до базара? На кукурузе людей — кот наплакал! — Он потряс жестким пучком стеблей, прихваченных в поле, и земля вокруг усеялась сухими листьями.

— Что это будет за силос? Я тебя спрашиваю, бывшего председателя. Ты ведь был председателем?

Сайкин потупился.

— Хоть и земляки вы мне, но я на вас в большой обиде… И потом, разве вы не знаете?

— Что такое?

— Было заседание бюро, разбирали заявление вашего «головы». Хоть и горел он желанием помочь селу, но, кроме стихов, ничего делать не умел. Как-то сознался мне: «За одним только в хутор приехал — хочу поэму написать о председателе. Сейчас это злободневно!» Пришлось закатить ему выговор и удовлетворить просьбу: какой из него земледелец!

Бородин дробно застучал каблуками по ступенькам крыльца, гулко хлопнул дверью. Варвара сердито шмыгнула носом:

— Се-кре-тарь! Кланяется низко, да сзади чертей снизка!

Обескураженный Сайкин взмахнул руками, как голубятник:

— Попутала ты меня, Варвара… Что же теперь будет?

— Как что? Скажем: сам Бородин разрешил. Пропустят на рынок!

— Я не о том. Председателя-то нашего сняли.

— О чем горевать! Нового пришлют. Ты о товаре позаботься. Жара, гуси задохнутся в подводе.

Варвара и не подозревала, что Сайкин хитрил и не без умысла прикидывался простачком.

* * *

Возвратившись из поездки по колхозам, Василий Никандрович еще долго оставался в своем кабинете — продолговатой, уютной комнате с низким потолком и пятью окнами на втором этаже дома. Этот ошелеванный досками дореволюционной постройки дом принадлежал когда-то местному хлеботорговцу. Полы в кабинете были застланы мягкими ковровыми дорожками. На середину выдвигался Т-образный стол, покрытый переливчатым коричневым плюшем. В одном углу на тумбочке поблескивал лаком радиоприемник «Балтика», в другом — раскрашенный под дуб тяжелый несгораемый шкаф. На шкафу горбился бледно-зеленый кормовой арбуз, а с ручки серьгами свисали два толстых кукурузных початка, сплетенных между собой обертками, как девичьи косы. Не выходя из кабинета, можно было узнать, какой нынче урожай, какую породу животных заводят фермы, что нового применяется в строительстве, вообще, чем живет сейчас район. Все, кто побывал в поле, обязательно доставляли секретарю образцы культурных растений с разных участков для сопоставления, да и сам Бородин, бывая в колхозах, не преминет это сделать. Директор местного комбината приносил завернутую в газету первую отформованную черепицу из цемента, так как хозяйства очень нуждались в кровле для своих многочисленных построек, а заведующий какой-нибудь фермой— образец овечьей мериносовой шерсти или пару яиц редкой породы кур с датой закладки в инкубатор, написанной химическим карандашом на нежно-белой скорлупе.

Нет, этот кабинет не назовешь бюрократическим. Жизнь сюда входила без стука.

В часы заседаний бюро, несмотря на открытые форточки, в кабинете было душно, мужчины расстегивали воротники, с распаренных лиц катил пот. Старый деревянный дом был неудобен во всех отношениях. Но, когда Бородина спрашивали, скоро ли райком найдет себе более подходящее помещение, он лишь отмахивался:

— Прежде колхозы надо поднять на ноги, а нам и в этом неплохо!

В кабинет заходили работники райисполкома и представители колхозов, приехавшие в райцентр по делам и не сумевшие их разрешить. Теперь они искали помощи в райкоме. Да разве перечислишь весь народ по чину, возрасту и характерам, который стремился встретиться с первым секретарем. Бородин редко просил подождать за дверью и никому не отказывал в приеме, хотя иногда в сердцах восклицал, укоризненно глядя на Дмитрия Дмитриевича Рубцова:

— Ну что это такое? Скоро в райком за ветеринарными справками будут обращаться.

Рубцов сочувственно кивал головой:

— Надо людей в райисполком направлять.

— Конечно, Дмитрий Дмитриевич. Это их дело, и пусть там от народа не отмахиваются.

Однако паломничество в райком не прекращалось, и было заметно, что Бородина интересует каждый посетитель, что беседа с ним — это еще одна крупица’ знаний о районе, о его людях. И еще очень нравилось ему после долгого отсутствия зайти одному в пустой кабинет с глохнувшими на ковре шагами, вдохнуть уже привычные, располагавшие к покою и сосредоточенности запахи. В воздухе витали ароматы привезенных с полей растений и самый крепкий — спелой дыни (Бородин стойко держался от соблазна съесть ее и берег до заморозков). В старом доме водворялась тишина, и было слышно, как скрипело пересохшее дерево. Бородин низко склонялся над столом в кругу рефлекторного света, и фигура его терялась в притененном и как бы сдвинувшем стены кабинете. Шелестела бумага, щелкали костяшки счетов, и снова тихо, точно все предметы в комнате, и полы, и стены были окутаны ватой. Бухгалтерские счеты на столе занимали такое же почетное место, как и объемистый красный том постановлений Центрального Комитета партии. Думалось легко, и Бородин засиживался иной раз далеко за полночь.

Сегодня на стульях вдоль стен и возле стола уже сидело человек десять. Занимаясь делами, Бородин все время размышлял о натянутых отношениях, сложившихся в последнее время между ним и Рубцовым. Уполномоченный, уткнувшись в бумаги, писал.

— Что у тебя, Дмитрий Дмитриевич? — спросил его Бородин.

— Да вот составляю сводку по уборке кукурузы. В колхозе «Среди вольных степей» по-прежнему плохо.

— Верно, плохо. — Бородин потрепал сухо шелестевшие стебли, привезенные с поля. — Не силос будет, а солома!

— Ее, Василий Никандрович, перед закладкой в ямы надо бы водой поливать.

— Это все равно что мертвому припарки. Ведь известно: не успеваешь с уборкой — сей кукурузу разных сортов. Ох уж эти мне поэты!

— Не говорите, Василий Никандрович, — посочувствовал Рубцов. — Лично я, будучи на соответствующих должностях, тянул «Вольные степи»…

— А я слыхал, Дмитрий Дмитриевич, другое, — перебил Бородин.

— Что такое? — Рубцов насторожился.

— Да то, что не без твоего участия в районе переусердствовали с кукурузой. И нынче ты меня чуть не подвел под монастырь…

Бородин вспомнил, как при планировании кукурузы на будущий год Рубцов предложил отвести под нее лучшие земли, хотя и пшеницу не посеешь на плохих. «Лучшие — ладно. Но зачем сверх планового задания?»— удивился тогда Бородин, читая докладную уполномоченного. «Запланируем по две тысячи, посеют по полторы», — сказал Рубцов убежденно. Бородин покачал головой: ну и мудрец!

Он заподозрил в Рубцове одного из тех работников, которые своим пристрастием к бумагам, своим педантичным выполнением приказов засушивают живое дело. Уже тогда хотел позвонить в область, попросить отозвать уполномоченного, да за делами все было недосуг. И вот узнал, как в хуторе Таврическом он по-молодецки приударял за свинаркой Нюрой, как потрясал перед хлопцами какими-то бумагами, грозя «всех арестовать», и как его, подняв на смех, чуть не бросили в Иву. Бородин в первую минуту не поверил: настолько это не вязалось с его представлением о Рубцове. Случись такое с работником райкома, Бородин объяснился бы по-простому: «Что же ты бузишь, дорогой товарищ?..» Но к Рубцову этот тон не подходил. Бородин пригласил его в кабинет для объяснения и никак не мог начать, словно стоял перед классной доской в детстве, позабыв урок. Походил по комнате и вернулся к столу, за которым Рубцов возился с бумагами.

— Оставьте бумаги. Надо нам поговорить, — сказал Бородин, глядя на плешину Рубцова. — Что же вы, Дмитрий Дмитриевич, так недостойно себя ведете?

— Я?.. О чем это вы?

— Как же! Мне доподлинно известно о ваших ночных похождениях в хуторе Таврическом. Так себя скомпрометировать, так опуститься! Вы что, были пьяные?

— Боже упаси!

— Все-таки мне придется позвонить в область.

Дмитрий Дмитриевич сильно побледнел, и бумаги вывалились у него из рук. Бородин снова заходил из угла в угол, злясь на себя за то, что не может говорить с Рубцовым резче, откровенней. Не столько его обескуражили похождения Рубцова, сколько вообще Рубцов был ему несимпатичен. Бородин вначале с трудом подбирал фразы, но постепенно разошелся и уже не следил за своей речью. Столько обидного, неприкрыто злого им было сказано, что Дмитрий Дмитриевич понял, как он неприятен секретарю, и в разгар его разносной речи ткнулся лицом в рассыпанные по столу бумаги, беззвучно затрясся. Бородин в недоумении остановился, показалось, что он смеется. На самом деле Рубцова трясло от рыданий; судорожно зевал, порывался что-то сказать, но лишь всхлипывал и громко икал. Бородин кинулся к графину с водой. Рубцов обхватил стакан обеими руками, как голодный миску с похлебкой, и зубы дробно застучали о стекло.