Ной. Всемирный потоп - Иосиф Кантор

Любопытство и нетерпение настолько овладели мною, что я допустила оплошность. Взяла и спросила:

– Скажи, Хоар, а кто был тот статный красавец, с которым я видела тебя у Трех родников?

Спросила и тут же пожалела об этом. Хоар мгновенно переменилась в лице. Глаза ее сузились, подобно тому, как сужаются глаза кошки перед броском, щеки и уши покраснели, крылья носа затрепетали, а взгляд из настороженного стал яростным.

– А, вот зачем ты пришла, соседка! – вскричала она. – Я-то приняла твой приход за участие, а оказалось, что это любопытство! Какое дело тебе до меня и до того, с кем разговаривала я у Трех родников или у какого другого родника?! Я же не разговаривала ни с твоим праведным мужем, который умом равен ребенку, ни с твоими сыновьями, из которых один так себе, другой ни то ни се, а о третьем и упоминать не хочется! Уходи и не приходи сюда больше!

Нрав у меня спокойный, что бы там ни рассказывали те, кто любит посплетничать. Но стоит только кому-то сказать плохое о муже моем или о детях моих, и ему несдобровать! Праведный гнев вскипает в душе моей, и я не знаю удержу! Это муж мой, умнейший из умных и достойнейший из достойных, умом равен ребенку? Это дети мои таковы, что один из них так себе, другой ни то ни се, а о третьем ей и упоминать не хочется?

– Ах ты, похотливая тварь, погрязшая в разнузданном блуде! – сказала я, вскакивая на ноги и глядя прямо в бесстыжие (откуда тут взяться стыду?) глаза Хоар. – Как только твой черный язык повернулся сказать такое?! Как только в твоей дурной голове родились такие слова?! Чем не угодил тебе муж мой, достойнейший из достойных?! Уж не тем ли, что не обращает никакого внимания на то, как ты призывно истекаешь похотью?! Так знай же, что муж мой не распутник! И кто из моих достойных сыновей так себе?! Кто ни то ни се?! И о ком это тебе, дочери гнусности и порока, даже упоминать не хочется?! Что позволяешь ты себе и кто дал тебе право так разговаривать со мной?!

И много чего еще сказала я, и много чего услышала в ответ от Хоар. Не хочу пачкать язык, передавая то, что мы сгоряча наговорили друг другу. Скажу только то, что, услышь нашу перебранку стражник Хегам, сквернослов из сквернословов, то покраснел бы он со стыда и ушел бы прочь. Но тот, кто спал в доме, так и продолжал спать, храп не прекращался. Закончилось тем, что я плюнула на порог дома Хоар, давая понять, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах нога моя не переступит через него, и ушла. Был великий соблазн ударить по столу, чтобы опрокинуть наземь все угощение Хоар (как известно, нет для хозяйки страшнее оскорбления), но я сдержалась. Довольно и того, что я плюнула на порог.

Придя домой, я упала на колени и долго молила Господа простить мне мою несдержанность. А затем обратилась к покойному Ираду и попросила прощения у него за то, что вела себя так в доме, из которого еще не выветрилось его дыхание. «Это все Хоар виновата, – сказала я. – Незачем было ей нападать на мужчин моих».

Гнев мой был справедлив, и причина для возмущения была у меня, но, тем не менее, я стыдилась своего поведения. Было бы у меня столько ума, сколько у мужа моего или хотя бы половина от этого, я встала бы и ушла молча. «Тот, кто пожалел слова, оскорбил сильнее всего», – говорится у нас. А еще говорят, что умный не должен опускаться до споров с глупым. Нехорошо я поступила, уронила себя, запятнала честь семьи этой перебранкой… И добро бы бранилась я с кем-то из достойных, а то с Хоар, похотливой блудницей, снедаемой неутолимым внутренним жаром… вот снова начинаю я говорить плохое о Хоар. Не буду больше, не буду.

Все, что узнала, я рассказала мужу. Все, что произошло между мной и Хоар, рассказала тоже. Муж мой повел себя достойно – смеялся и говорил: «Отрадно мне слышать, что умом я равен ребенку, ведь детский ум – самый острый и самый пытливый! Отрадно знать, что из троих сыновей моих, хоть об одном говорят «он так себе»! Но отрадней всего знать, что любимая жена моя не даст меня в обиду! Я могу жить спокойно!»

Мне бы научиться вот так, с улыбкой да шуткой, принимать неприятное. Но для этого надо иметь такой характер, какой у моего мужа. Мне повезло – неизвестно за какие достоинства Господь послал мне умного мужа. А вот мужу моему досталась глупая жена. Будь я умной, не стала бы спрашивать Хоар о том, с кем она встречалась у Трех родников, прямо. Можно было бы прибегнуть к хитрости, спросить, нет ли у нее влиятельных знакомых в столице. Для чего мне они? А хотя бы для Иафета! Я могла бы солгать, что Иафет собирается перебраться в столицу и заняться там торговлей, а для этого ищет людей, которые могли бы быть ему полезны. Или еще что-то можно было бы придумать. Ложь, пусть даже и неуклюжая, не ввергла бы Хоар в такой гнев, как прямой мой вопрос.

А потом мне надо было бы распрощаться и поспешить на поле Хоар, чтобы увидеть, там ли нанятый ею работник. Это помогло бы мне понять, кто именно спал в доме, или хотя бы направило мои мысли в нужное русло. А я ничего не сделала, ничего не узнала, только крепко поссорилась с соседкой. Ах, Эмзара, Эмзара, чье имя означает «дочь изобилия»! Потомство твое необильно – всего три сына, когда у многих по семь, а то и больше, богатства у тебя нет, да и умом тебя обделил Господь! В чем же твое обилие, Эмзара? В сомнениях и беспокойстве?

В настойчивости моей изобилие мое! Если уж я взялась за дело, то не брошу его на середине! Я вызнаю все, что скрывает Хоар, я узнаю, кто убил Ирада! И горе Хоар, если окажется, что она покрывала убийцу, зная, что он совершил!

Горе ей? Скоро будет горе всем, кто не войдет в Ковчег! Не возмездия ради стараюсь я, ибо любое зло вскоре будет покарано самой страшной карой – гневом Господним! Стараюсь я ради мужа моего Ноя и сына нашего Хама, ради того, чтобы не было и тени подозрения между отцом и сыном, стараюсь я.

Я знаю, потому что чувствую, а Ною нужны доказательства невиновности Хама, доказательства его непричастности к убийству Ирада, нашего доброго соседа.

И он их получит, не будь я Эмзара, Дочь Изобилия!

Глава 11

Свобода Хама

Вчера я спросил отца – а нельзя ли мне устроить в Ковчеге крошечный закуток для себя? Пусть он будет совсем небольшим – два локтя в длину и два локтя в ширину, чтобы не лежать, но сидеть там. Чтобы хоть на время отделиться от всего, отрешиться, спрятаться. Я бы построил себе отдельный ковчег, но кто мне позволит и вправе ли я думать о строительстве малого ковчега, когда на большой Ковчег покупается дерево с великим трудом? А закуток я могу смастерить из обрезков дерева, могу шкурами завесить, если дерева не хватит, подобно тому, как отгородил себе место для молитвы отец.

Отец огорчился, хоть и не видел я в своем вопросе огорчения для него, и стал говорить о том, что само мое желание обособиться, да еще во время испытания, больно ранит его. Он так говорит «обособиться», как будто я требую себе отдельный надел или еще как-то отделяюсь.

Почему для молитвы можно уединяться, а для того, чтобы подумать о жизни или просто отдохнуть, нельзя? Кто придумал такое?

Может быть, я стараюсь пореже появляться дома для того, чтобы избежать очередной порции нравоучений. Днем я строю со всеми Ковчег, исполняя свой долг, но ночи мои принадлежат мне и только мне. Напрасно отец и мать думают, что каждую ночь я ночую в чужой постели. Очень часто, чаще, чем в чужих постелях, ночую я в нашем саду, там, где отец мой любит отдыхать днем. Лучше сказать «там, где он любил отдыхать», потому что он не отдыхает днем с начала строительства Ковчега.

В саду хорошо. Воздух свеж и напоен чудными ароматами, листья едва слышно шелестят на слабом ветру, луна и звезды светят мне умиротворяющим светом своим… Я лежу на спине, смотрю в небо и думаю о том, о чем мне хочется думать. Вчера думал о том, зачем Бог создал звезды. Только ли для красоты, чтобы разбавить черноту ночного неба, или есть в них какой-то сокровенный смысл? Мне почему-то кажется, что есть. Тому, кто научится читать по ним, звезды откроют многое. Я имею в виду настоящее чтение, а не то, что якобы видит на небе Этан-знахарь. «Небо открыло мне, что эту болезнь надо лечить так-то», – говорит он, но между своих смеется над доверчивыми простаками и хвалится тем, как ловко он дурачит их, вытягивая деньги из их кошельков. Такому, как Этан, небо ничего не откроет. Небо – как женщина, если оценишь его красоту и научишься наслаждаться ею, то небо раскроет перед тобой все тайны. Надо будет один раз привести в наш сад брата Иафета и полюбоваться звездами вместе с ним. Если в звездах скрыто какое-то знание, Иафет сразу же углядит его и постигнет. Но что за шум поднимется дома, если Иафет уйдет со мной вечером! Скажут: «Хам повел Иафета дурной дорогой». Надо будет увести его тайно, в один из дней, когда у Шевы будет истечение и она ляжет спать отдельно от мужа.

Не только звезды интересуют меня, еще кое-что хочу узнать я у Иафета. Волнует меня, почему уже столько дней Иафет пребывает в печали. Бывает так, что улыбается он, но это не та улыбка, что была раньше. Раньше Иафет улыбался так, что в мире становилось светлее, а сейчас немного растянет губы, и это все. Улыбается Иафет, но не смеется. Я уже забыл, каков его смех. Не нравится мне, что Иафет что-то скрывает от нас. Семь, если не десять раз, подступал я к нему с расспросами. Но пытался ли я застать его врасплох, спрашивал ли прямо или говорил намеками, ответ всегда был один и тот же: «Все хорошо брат, – отвечал мне Иафет, – просто жизнь такова, что нет поводов для радости и веселья».