Король Королевской избушки - Николай Батурин

Глядя на западный склон и слагая соболю дифирамбы, он заметил харзу лишь тогда, когда она уже приканчивала второе крыло рябчика. Он дал зверю полакомиться третьим и четвертым, а затем поймал голову на мушку и спустил курок.

Это был превосходный самец. «Но уже без того превосходства, с которым он потехи ради губил соболя и горностая». Харзу нужно было тут же освободить от шубы, прежде чем она успеет затвердеть на морозе; но лай псов как-то увял, и он заторопился, чтобы не опоздать на свидание с Мустелой. Она не любила, когда опаздывали; она либо успевала замаскироваться в кроне большого дерева, либо просто уходила, прыгая с дерева на дерево и увлекая собак за пределы слышимости. Он шел плоским отрогом сопки, быстро передвигаясь на своих длинных ногах. Сухой снег взлетал от задников лыж и повисал между осин в снопах солнечного света, словно пыль в кафедральном соборе. Освобождая занемевшие члены и снова давая им нагрузку, он быстро двигался вперед. «Иногда хорошо, — подумал он, — когда у тебя долгая память, а иногда, когда долгие ноги».

Выйдя к лысому склону сопки, он яснее услышал рычанье, храп и даже свистящее дыхание собак. «Скоро, скоро, Мустела, моя смуглянка, скоро я буду… Тебе не стоит с этим спешить, а мне не стоит с этим тянуть». Склон сопки, хотя и свободный от бурелома, был довольно крут и длинен — устраивать здесь скоростной спуск было опасно. И все же он рискнул. Режущий ветер замораживал лицо и вышибал слезы; деревья мчались мимо него вверх. Перед буреломом на дне лощины он бросился набок и полетел через голову. Что-то треснуло, может, ветка? Нет, лыжная палка. Он отыскал ее, отломил кольцо и засунул в бурак. Вместо палки срезал высохшую пихточку и спустился по уклону вниз. Он различал уже дерево, в кроне которого, видимо, сидел соболь. Собак он видеть не мог, их скрывали занесенные снегом карликовые березки, напоминавшие помпоны из заячьих хвостиков на шлепанцах.

Собаки уже успели протоптать вокруг дерева глубокую дорожку, хотя тут играли не в хоровод. Из оскаленных пастей собак были видны разодранные о дерево десны; с кончиков их языков, будто с кисточек, капали в снег красные капли.

Он обошел дерево и убедился, что следы оставил соболь, а не колонок, — на этого собаки лаяли бы с тем же азартом. Это были совсем свежие, большепалые следы соболя, ведущие к дереву из дальнего подлеска. Знакомая дрожь горячей дробью пробежала у него меж лопаток книзу и растаяла в икрах ног. Его большие зеленые глаза засверкали, точно бутылочные донышки на солнце. А меж тем он был спокоен, как бухгалтер, который пока не знает, сходятся его расчеты с действительностью или нет.

Он кружил под этим высоким гладкоствольным кедром то вблизи, то издали, всматриваясь в его густую и непроницаемую, как вихорево гнездо, крону. Похоже, его расчеты с действительностью не сходились.

Скинув тозку с плеча, он выпустил по кроне несколько зарядов, надеясь выгнать соболя из укрытия. Но спугнул только снег, который обрушился в задранные кверху пасти собак. Тогда он решил сделать так, как поступил бы и любой другой охотник на его месте. Он снял лыжи, достал из бурака топор, не широкий, но с тяжелым обухом, и расчехлил его. Скинул варежки, куртку, жилет и, выверив угол, нанес промерзшему дереву первый удар.

Вытирая лоб цветастым платком, он отдохнул немного, затем посмотрел наверх, где в матово-зеленых ветвях, упиравшихся в блеклое зимнее небо, скрывался недоступный плод. Дерево насквозь промерзло и было таким толстым, что топор по сравнению с ним казался перочинным ножиком. Раздражаться или падать духом было для него непростительной роскошью, и он легко сдерживал себя, повторяя в такт взмахам топора: «Мустела, Мустела…»

Прежде чем повалить кедр, он встал на лыжи и оделся, ибо срубить дерево означало лишь вызов и начало борьбы. Потом снова подошел к дереву, вокруг которого желтели щепки, точно скорлупа вывалившихся из гнезда яиц, и, выбрав нужное направление, сделал те несколько ударов, что превращали дерево в древесину.

Кедр покачнулся — в густой кроне сразу стало заметно движение — и начал падать, лишая бесцветное небо еще одной зеленой подпоры. Он держал тозку наготове, но, когда соболь побежал по клонящемуся стволу, тут же передумал. Это был необыкновенный соболь — без желтого пятна на грудке, с черным мехом, будто припорошенным сверкающим в лучах вечернего солнца инеем или серебряной пылью. Это был необычайно красивый зверь, редчайшая из Мустел, какие только попадались ему, самый дивный даже среди тех, о каких он мог только мечтать. И он сразу передумал — отсюда, с этого места, нельзя было стрелять в этого соболя, разве что куда-нибудь в бок, но чем бы тогда стала для него эта Мустела? Какая-нибудь другая — может, и стала бы чем-то, но эта… лучше бы она ему никогда не встречалась.

Соболь бежал по кренившемуся стволу вниз, где собаки в экстазе простодушно изготовили свои пасти. Но и здесь простодушие было наказано — за миг до того, как дерево рухнуло в снег, соболь спрыгнул со ствола — собаки бросились следом — и вскарабкался на верхушку тоненькой гибкой пихты. В замешательстве зверь не заметил двойной опасности и побежал прямо на охотника. Он подавил в себе огромное, почти неодолимое желание снять соболя с верхушки деревца, раскачивавшейся в десяти шагах.

— Нет, Мустелочка, нет еще, — шевелил он губами. — Я тебе не деревенский мальчишка, а ты не кошка на заборе… Давай погодим еще, дождемся каждый своего часа. Если мы уступим друг другу раньше времени, грош цена всему этому…

Он оставил зверя, мечущегося в поле прицела, и, опуская винтовку, стал помогать ему в поисках следующего, более подходящего укрытия. Но соболь соображал быстрее его: пролетев высоко над собаками, он умчался по склону наверх и оттуда еще выше — на самую толстую и высокую лиственницу в лесу. «С богом, Мустела, кем хотели тебя видеть и кто ты воистину есть!» И он обругал себя самой вдохновенной бранью, какая еще допускалась свыше. «Глупость человеческая священна, и нет еретика, который бы опроверг это». Он проклинал свою нерешительность, ведь соболь был почти у него в руках. Ему казалось, что он мог бы попасть в зверя; теперь, после промаха, он бил точно в цель.

Собаки протаптывали там наверху, вокруг этой высокой, высокомерной лиственницы, очередную дорожку. А он стоял над срубленным деревом, словно над рухнувшей надеждой. Можно было бы отказаться от этого соболя. Но от чего тогда нельзя было бы отказаться?

Он отбросил в сторону окурок, как негодную мысль, и начал «лесенкой» подниматься по крутому склону.

Взобравшись на сопку, он увидел, что плоский гребень ее завален буреломом, — заметенные стволы лежали вповалку, точно тела на поле брани. Он снял лыжи, боясь поломать их о какую-нибудь коварную корягу, — охотник без лыж что путник без ног. Глубоко проваливаясь в рыхлом снегу, он брел, не чувствуя его сопротивления, будто во сне, хотя это так только казалось после напряженного подъема. У гигантской лиственницы он воткнул лыжи в снег, повесил на них тозку, спустил бурак с плеч и лишь тогда, чтобы найти соболиное убежище, поднял свое обрамленное бородой лицо к необъятному чистому лику неба. Зимнее дерево было без иголок и снега; казалось, там нет ни одного места, где бы мог укрыться зверь. Он еще и еще раз осмотрел всю лиственницу от основания до верхушки и наконец заметил каемку темного меха, трепещущую на ветру, точно бахрома ворсистого мха. Повыше середины от ствола отходила толстая ветка, к которой и прильнул соболь. До него не могли дотянуться ни продолженные винтовкой руки, ни тупые пальцы пуль. «Умная ты, Мустела… Кто так красив и притягателен, должен быть умен, чтобы уцелеть».

Собакам было легче: им недоставало разума, чтобы понять тщету своих действий. Но зато целеустремленности хватало у них с лихвой. Да и голос еще был, чтобы доказывать свое усердие, хотя вместо оглушительного лая раздавалось хриплое, надсадное тявканье. Ничто не утомляет так, как полное бездействие или сверхусердие.

Он велел лайкам заткнуться, они послушались приказа, но по-прежнему оставались под деревом, не спуская с него глаз. Два раболепных пса против одного свободолюбивого зверя. «Моя Мустела, этого все-таки мало…»

…Громадное, гудящее небо — или это гудела его голова? — нависало над лесом. И в противовес — легкость мороза и снега. И его легкомысленное намерение — подобно мальчишке, некогда прыгавшему через костер, — прыгнуть за черту реальности. Он сопротивлялся недолго и решил заночевать здесь, под лиственницей, с единственной надеждой на то, что утро вечера мудренее. Всякие помехи были ему по нутру: преодолевая их, он испытывал тайное удовлетворение.

Он разгреб лыжей снег вокруг смолистого пня до самого брусничника, затем развел под ним маленький костер. Пока пень занимался, он натаскал сушняку. «Сколько нужно дров, чтобы согреть одну таежную ночь? И если не согреть, то хотя бы осветить?» Затем он подумал: «За все бессонные ночи отоспимся там, где даже будильщикам лень просыпаться, где будильники идут вспять и где нет даже крошечных перечно-красных мышей, способных разбудить кого угодно».