На распутье - Павел Дмитриев

К одиннадцати все были хорошенькими. Даром что ли тренировались пару часов на кухне? Тесть учинил форменный допрос.

— Эх, богато ты живешь, повезло Катьке.

— Она тоже старается. — Вот будто мало мне развлечений, так еще разговор.

— Нет, хорошо, аж завидки берут, — обернулся к жене, — правда, мать?

— Вась, ты съел бы кусочек курочки, — Нину Петровну волновал, похоже, один вопрос, как подольше сохранить мужу человеческий облик. — Дай положу, дома такую не попробуешь.

— Не мешай! — и ко мне: — вот ты большой начальник, по всему видно. Но рабочие у тебя на заводе, они сколько получают?

— Да не завод, в НИИ работаю. И до больших мне…

— Какая, на... разница! Сколько рабочий у станка получает?

— Ох, ну мэнээсы по сотне оклада. Премии еще бывают. А что?

— Вот! — Василий Никанорович воздел вверх культю, — Что значит Москва! А у нас в заводе надо за сотку по полторы смены у печи стоять! Еще и бригадир накажет.

— Да ну, вроде сталевары неплохо зарабатывают.

— Может где и неплохо, а у нас так. Зато обещают…

— Вась, ну хватит тебе, уймись наконец! Все таки Новый Год. — Не выдержала Нина Петровна. — Ты двадцать лет на заводе не был уже!

— Не важно! На прошлой неделе помнишь к Ваньке ходили, ну, на юбилей? Он и рассказывал все.

— Пить ему надо меньше, — теща все же всунула в руку тестя вместо рюмки вилку с наколотой куриной ногой.

— Почему не на заводе, — удивился я. — Там же должно быть полно несложной работы с бумагами.

— Кому там инвалид нужен. — Горько засмеялся тесть, видимо, хлебнул он лиха. — С фронта столько пораненных вернулось, без вась-вась с начальником, ловить нечего.

— Слава Богу, хорошо же пристроился истопником, — опять вмешалась теща. — Шестьдесят рублей в месяц платят, когда и больше. Живем как люди, в прошлом году, помнишь, еще путевку давали в санаторий на два дня. Да у меня рублей восемьдесят закрывают, и премия часто бывает, вон, тринадцатую третьего дня получила.

— Не бабское дело, мужику перечить! Иди на кухне командуй! Ты зятек запомни, бабу в кулаке держать надобно. Все зло от них, окаянных!

— Вот что Петенька о нас подумает? — Увещевала мужа теща. — Мелешь тут языком, а он человек образованный, видно.

— Да, Петр, как тебя по батюшке? Одно слово, начальник, а поэтому и партийный, и не в обиде на жизнь.

— Беспартийный я, Юрьевич. — Не удержался, — пока не собираюсь в КПСС.

— Да ну! — От удивления Василий Никанорович опрокинул стопку, и не закусив, протянул. — Вон оно как…

— Серьезно, — засмеялся я. — Вон, Анатолий парторгом у нас, не даст соврать…

— Без партии нам никуда, — продолжил тесть неожиданно, — верное дело. Вóна, Димка с Володькой пустили машину угля налево. Так Димке дали два года поселений[125], потому как беспартийный. А Володька бумажку из парткома принес, и ходит гоголем сейчас. Товарищи на поруки взяли, ошибся мол, враги запутали.

— Да причем тут партия, может вина у них разная.

— Не, все они вместе обстряпали, верно говорят, — гнул свое Василий Никанорович. — И ты зятек знай, партия она как семья, своих не бросают.

— Будет тебе, утомил! — Нина Петровка влепила мужу здоровенную затрещину, — разхорохорился!

— Ты мать на стол-то посмотри! Разве такое в магазинах видела?

— Катенька говорит, что снабжение у них на работе специальное, столица чай…

— Неспроста, ей-ей, неспроста, — тесть в недоверием глянул на меня, — Петя, вóна, себе на уме. Слов на ветер не бросает, понимаю, опять же уважаю за то.

— Папа, ты думаешь, что…

— А ты Катерина не встревай, когда батька говорит! — Василий Никанорович отпустил рюмку и хлопнул меня по плечу здоровой рукой. — Хороший ты мужик, Петя, но в партию-то вступи. — Повернулся к дочери, — смотри девка, держись за мужа.

— А не спеть ли нашу любимую! — громко выкрикнул Анатолий. — Запевай, Катька!

Видать прислушивался, что отец говорит. Хотя, признаться, его версия о наших незаконных махинациях была скорее забавна, чем опасна. Но переубеждать пьяного родителя, это немыслимая задача, тут я с ним был полностью согласен.

— Вечер тихой песнею над рекой плывет… — Заторопилась Катя, и все дружно подхватили. — Дальними зарницами светится завод…

Уже после первых «белых цветов» я понял, что нужно было заранее купить телевизор. Лучше послушать новогоднюю речь Леонида Ильича минут на сорок[126], чем пьяный хор под ухом. И вообще, говорящие головы в телевизоре очень милы – они не пихают в бок с требованием подпевать. Но я отомстил – тяпнул очередную сотню грамм, вспомнил «Как гости собирались» Лозы, и пропел эти жизненные куплеты мерзким голосом.

Ой, рябина кудрявая, Белые цветы!

К часу ночи Василий Никанорович сидел за столом в рубашке и семейниках. Галстук был закинут за спину. Жена стирала в туалете брюки, на которые Василий Никанорович опрокинул чуть не полстола. Меня удивило только одно – как спокойно это восприняли окружающие.

К двум Анатолий в Людой разбудили сына и мы, захватив оставшиеся полбутылки коньяка и оставив дома родителей, пошли на Елку к местному Дворцу Культуры. Собственно, пышной ярмарки и аттракционов 21-го века там не было. Из всех развлечений, кроме собственно украшенного лампочками вечнозеленого дерева, присутствовали только две большие, выстроенные из снега горки. Но народу было полно. Катались по неровной ледяной поверхности стоя, целой толпой, пили, не слишком разбирая кто и из какой компании, кричали дурацкие тосты… Против удивления, все происходило легко и весело, в общем, неплохо провели время.

К нашему возвращению родители уже спали. Причем тесть так и не раздевшись, прямо на стульях за столом.

* * *

Шелепин принял Авдеева 12-го января. Из его кабинета Валентин Николаевич вышел руководителем производственного объединения «Уралкабель». Карман оттягивал небольшой опечатанный бумажный пакет, внутри которого можно было нащупать свернутые шнуры из неправдоподобно мягкого пластика.

Ничего, что в Свердловске на месте будущих цехов и административных корпусов был только второразрядный кабельный заводик, да обширные заболоченные поля на берегу Верх-Исетского водохранилища. Людей 60-х такие мелочи не смущали. Здания можно построить, исследования провести. Были бы в достатке фонды и «ебическая сила» руководителя.[127]

2.6 Лыжные радости

Удивил, даже скорее напряг Федор. Третьего дня он притащил несколько здоровенных пачек испечатанной бумаги в папках скоросшивателя, и, деланно стесняясь, положил мне на край стола.

— Тут знакомые принесли почитать, может быть интересно…

— Самиздатом занялся? — Взвесил пачку бумаги в руке, проворчал, — еще мне антисоветчиков не хватало в НИИ для полного счастья. Меньше тебе надо с девочками с ВЦ ТЭЦ общаться, а то уже жаловались, что ты им не только головы кружишь.

Начальник отдела технического обеспечения уже давно не удивлялся моим шуткам и подначкам, но все же попытался забрать у меня из рук произведение. Однако, я уже успел его открыть где-то на середине, и, с трудом продравшись через пятую копирку разбитой пишушей машинки, прочитал вслух, — «…Как наш орел дон Рэба…»

— Так это же «Трудно быть Богом»! Его вроде недавно издавали?

— Неужели? — Федор расстроенно нахмурился, — а говорили запрещенное, весь тираж изъяли.

— Обманули, Кириллы и Мефодии доморощенные. — Я с улыбкой протянул ему папку, — очень популярное произведение, на всех не хватило, вот и выкручиваются. Сам уже прочитал?

— Конечно, — он протянул мне следующий самодельный фолиант. — А что это?

— Давай, — уже знакомым движением, с размаха, распахнул папку, — «…и седой революционер-кооператор Костоед-Амурский…» Что-то знакомое, — листанул еще несколько страниц, — о, так это «Доктор Живаго» Пастернака. Редкостная нудятина, по мне вообще неинтересно.

Поднял глаза на Федора и поразился, он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, с ощутимым, плохо скрываемым напряжением. Что-то явно не так с этим овощем[128], неужели он запрещен в 1966 году? Но за что?

— Что ты на меня так смотришь?

— Неужели и его читал?

— Было дело, баловался. — Надо было сразу сказать, не читал, и все. Но сейчас уже поздно. — В чем проблема, не пойму?

— Доктора Живаго в СССР вообще не печатали, только так, по самиздату…

— Так вроде у тебя нет монополии на авторские права Пастернака. И пишмашинок в Союзе хватает.

— Ну да, конечно, — Федор ощутимо расслабился, но явно не поверил в мое объяснение.

Давно он меня подозревает во всех смертных грехах. Странная, мягко говоря, секретность. Артефакты, пусть меньшая часть, лишенная признаков времени, но от этого не менее удивительная. Внимание первых лиц коммунистической партии. Мое поведение, не всегда укладывающееся в «мораль строителя коммунизма». Тут надо быть слепым, что бы не построить хотя бы полдюжины версий происходящего.