Журавлиные клики - Евгений Петрович Алфимов

заметным облегчением. — За тем и вызвал тебя, товарищ Хомутов. Возьмешься приговор привести в исполнение? — И опять, конфузясь, виноватым голосом: — Поручение, конечно, того… не всякому понравится. Но кому кроме, как не тебе? Предателя в лицо знаешь, дом, где он живет…»

«Ладно, чего уж там, — прервал командира Филипп. — Надо так надо… Немцы в деревне есть?»

«Нет немцев, но ты, Хомутов, все ж без особого шума… Хорошо бы нынче же, рано утром… И приговор не забудь осужденному прочитать, чтоб все на законных основаниях… Понимаешь?»

И Ефимыч сунул ему свернутую в трубку бумагу…

Еще не начинало светать, когда Филипп и пристегнутый ему в помощники молодой партизан Толик пробрались огородами к легчаевской избе. Постучались. Минуты через две за дверью раздался голос самого Василия: спрашивал, кто такие. Филипп не стал тянуть резину, объяснил, кто такие и по чью душу присланы. Рисковал, не без этого. У Легчаева оружие могло быть, мог окошко высадить, прочки кинуться. Но чутье подсказывало Филиппу, что ветеринар рыпаться не станет. Так и получилось. Василий помолчал немного там, в сенцах.

«Так будешь отчинять? — спросил Филипп. — Иль ломать дверь?»

«Зачем ломать?»

Слышно было, как Легчаев откинул крюк. Посвечивая фонариками, они с Толиком ввалились в избу и приказали хозяину зажечь свет. Легчаев нашарил в печурке спички и полез на табурет — лампа висела под самым потолком. Филипп смотрел на его худые ладошки, на болтавшиеся тесемки от кальсон и с хрустом двигал скулами, ломая зевоту — у него так и не выкроилось времени выспаться в эту ночь.

Лампа медленно разгоралась, Василий подбавил фитиля, свет достиг дальних углов избы.

«А баба где? — спросил Филипп. — У тебя, помнится, женка была».

«Была да сплыла… Ушла от меня, у родителей в Хохлове сейчас проживает».

«Так тебе и надо, хрычу старому, — беззлобно хохотнул Филипп. — Один, значит, как сыч?»

«Зачем один?.. Вот с ним вдвоем бедуем… с племяшом».

Легчаев кивнул на печку. Только тут заметил Филипп белевшее за печной трубой лицо и, приглядевшись, узнал Веньку.

Филипп сидел на табурете у порога, рядом у плеча стоял Толик, водил автоматом, сторожа каждое движение хозяина.

«Живо слазь с печки! — сказал Филипп Веньке. — С тобой, субчиком, тоже разговор будет… А ты, кучерявый (это — для смеха, плешивому ветеринару), сидай в угол, под божницу».

Венька, выставив тощий зад, слез с печки и понурился перед Филиппом, бледный, как мертвяк, в холщовом белье, бухая нутряным кашлем.

«Вот уж кого не думал встренуть, — сощурился на него Филипп. — Значит, в тылу кантуешься?»

«Ты же знаешь, хворый я… — Венька погладил под рубашкой впалую грудь. — Забраковала комиссия. Белый билет могу показать».

«Значит, из города к дядьке подался? Молочком деревенским организму больную пользовать?.. А ведомо тебе, чахотке, что дядька твой — прихвостень фашистский и душегуб? По его доносу троих мужиков наших немцы кокнули — Ивановых Фому да Ивана и Синькова Кузьму…»

Венька растерянно заморгал, повернулся к Василию: «Правда это?..»

«А что мне было делать? — глухо, как из могилы, забубнил в углу ветеринар. — Старостой меня назначили и список партейных на другой же день востребовали… Не я, так другие бы…»

«Ну и сволота ты, дядя, — сказал Венька и заплакал. — Как же так можно, на своих односельчан… А ведь Кузьма Синьков и сродственник наш, кажись?..»

«Точно, сродственник… Думал, вызовут их в комендатуру, постращают маленько да отпустят… А их — вишь как получилось…»

«Дерьмо ты коровье! — Венька смачно плюнул. — Знал бы, обошел тебя за версту… Лучше б сдох в лесу под елкой…»

«Ты меня не кори. Я сам себя корю вот как! — Василий мазнул ребром ладони по горлу. — Что, у меня совести нет?.. Они ко мне во сне приходят. Придут и стоят. Я их рукой от себя, а они за руку меня — хвать — и с постели тащат… Разве мне жить теперь? Хоть веревку на шею…»

«Обойдемся и без веревки, — сказал Филипп. — Ты что, разжалобить меня хочешь? Нет уж, умел воровать, умей и ответ держать. Теперь все вы честные да совестливые. А вот растолкуй мне без вранья, по совести, почему твой племяш на печи отсиживается, когда весь народ на немца ощетинился… Ну ладно, в армию не взяли, почему к партизанам не подался?»

«Да куда ж ему к партизанам? — усмехнулся Василий. — Он в последнее время разве что по нужде с печи слазит… Совсем доходит человек, ты погляди на него только… Иль глаза тебе, Филя, снегом запорошило?»

«Ты глаза мои не трожь! — повысил голос Филипп. — Тоже мне заступник нашелся. Предатель дезертира выгораживает… Обоих в распыл пущу, мать вашу так!.. Правильно, Толик?»

Филипп поднял голову и к своему удивлению встретился с осуждающим взглядом. Молодой партизан смотрел холодно и отчужденно, будто отделяя себя от того, что происходило сейчас в хате. «Вот те и на, — подумал Филипп, — молокосос, никаких заслуг не имеет, а недоволен… Да чем же он недоволен?»

Филипп достал бумагу, данную вчера Ефимычем, поднялся с табурета: «Слушай, Легчаев, приговор партизанского суда…»

Василий тоже встал, перекрестился.

Прочитав бумагу, Филипп аккуратно разгладил ее, положил на стол.

«Пусть люди знакомятся с документом… А тебе, приговоренный, даю последнее слово…»

«Да что ж тут говорить? — Василий тоскливо озирал избяные углы. — Помиловали бы, может, чем и пригодился вам, партизанам… А так что говорить?..»

«Ну тогда пошли! — заторопился Филипп. Ему вдруг показалось, что в избе душно, захотелось на воздух. — А ты что столбом стоишь?! — крикнул Веньке. — Особого приглашения дожидаешься?»

Василий достал, из-под лавки две пары валенок, а вот второго полушубка в доме не оказалось, Венька накинул на белье рваное пальтишко. Запомнилось Филиппу, что на бортах не было ни одной пуговки, болтались лишь нитяные ошметки…

Филипп, подрагивая босыми ногами (из щелей ветхого пола поддувало осенней сыростью), подошел к окну, прижался лбом к стеклу. На дворе светало. Как и тогда, светало… Снежная синева делалась голубой, редели звезды, уже ясно проступали вокруг постройки и деревья, когда спускались они с крыльца — впереди Василий с Венькой, за ними, щупая их спины дулами автоматов, Филипп с Толиком. По крутой тропе соскользнули в глубокую лощину, к речке, потом побрели целиной, подальше от деревни, к редкому кустарнику, за которым начинался лес.

«Тут, что ли… — сказал Филипп и лязгнул автоматом. — Становись, Василь Парамоныч, вон туда, к ложбинке. Глаза, ежели боишься, можно завязать…»

«Чем завязывать-то? — уже не своим, потусторонним голосом спросил ветеринар. В ложбинке он провалился в снег по самые колени, потоптался, снова перекрестился: — Может, помилуешь, Филя?..»

Филипп свалил его короткой очередью. «Присыпь снегом», — приказал