Снежные зимы - Иван Шамякин

— Отец, скажи мне, зачем погибли эти ребята?

Иван Васильевич не понял, удивился и встревожился: почему вдруг такой вопрос?

— Как зачем? На войне погибли миллионы.

— Двадцать миллионов. Это я знаю. Но зачем был нужен этот десант?

Я не знаю, с какой конкретной целью и задачей высаживались здесь. Разведка, захват плацдарма, связь с партизанами… Разные бывали задачи. Но нельзя ставить вопрос так, как ты: зачем погибли, зачем десант? Ты — солдат, а не мальчик-школяр. Так можно задать тысячу «зачем» и «почему». А зачем я создал партизанский отряд, бригаду? Зачем к нам в тыл приходили и прилетали спец группы, диверсанты, радисты, агитаторы, даже писатели, актеры? И многие погибали. Иной раз и нелепо, случайно. Война есть война.

— Ты меня не понял. Я хочу выяснить: зачем вообще понадобилась эта массовая высадка в Крыму в последний день сорок первого года? Загнать на голый полуостров несколько дивизий, четыре армии.

— Дорогой мой сын, воевали люди. Разные. И те, кто планировал операции в стратегических масштабах, тоже были разные. Выдающиеся, посредственные, бездарные. Но и самый гениальный командующий не может все предвидеть, все рассчитать, каждый ход до самой победы. Ему противостоит противник, и тоже не глупый. Он рассчитывает свои ходы. Это как в шахматах. Ни один великий шахматист не может заранее знать, какой контрход сделает противник. Так и на войне. Иной раз из операции, на которую все возлагали надежды, тщательно готовили, получался, мягко говоря, пшик, пустой фейерверк, а не то и еще хуже — боком вылезало. Было это и у нас, у партизан, бывало и на фронте. Я не историк. А тем более никогда не занимался Крымской операцией. Если она тебя заинтересовала, ты мог бы за два года службы здесь выяснить все аспекты десанта. Теперь это уже не тайна. А ведь ты хотел стать историком…

— Я попытался. На меня чуть всех собак не повесили. Как в университете.

Иван Васильевич съежился: этот удар задевал и его. Об университете сын сказал спокойно, без обиды, сожаления, но так, что стало ясно — никогда он не согласится, что наказали его справедливо, в том числе и он, отец. Но у взрослых, у отцов, своя логика, которая в столкновениях c молодежью часто приводит не к тем выводам, которых они придерживаются в собственной житейской практике.

 Иван Васильевич ответил:

— Потому что ты неправильно ставишь вопрос. Тебе хочется найти виновного в том, что не удалось.

Сын хмыкнул.

— Странная у тебя философия, отец. По-твоему выходит — нет виноватых? Никто ни за что не отвечает? Ни за предвоенные годы? Ни за сорок первый? Ни за этот десант? Ни за то, что порой дураки…

— Погоди. Не вали в одну кучу несравниваемые вещи. А почему ты не ищешь виноватых в окружении Паулюса, в Корсунь-Шевченковской операции, в Орловско-Курской битве?.. Там погибло не меньше, но там сломали зверю хребет. А штурм Берлина… Найди, кто командовал там. И может случиться, что это одни и те же люди. Положи на чаши весов их ошибки и их успехи, славу, героизм… Что перевесит? Всегда помни: судьбу народа, страны, ленинских идей решила не трагедия сорок первого, а победа сорок пятого.

— Но она могла быть добыта меньшей кровью.

— Сын мой, с такого расстояния и с такой высоты все мы умные и предусмотрительные. А осенью сорок первого в Гомельских лесах у меня — а я человек не слабый, ты знаешь, — были моменты, когда хотелось умереть, и я лез под шальные пули.

Василь помолчал. Отошел от монумента к обрыву, снова подставил лицо соленым брызгам. Когда отец стал рядом, спросил:

— Неужели до сих пор нельзя было установить фамилии этих пятнадцати и написать их?

Тут уж Иван Васильевич не просто возразил — возмутился:

— Значит, опять я виноват?

— Да нет… почему ты?

— Одним словом, отцы? Да? Ну ладно, пускай здесь сидят равнодушные люди в местном райкоме, военкомате. Но вы… вы два года тут служите. Сколько вас — я не знаю.

Наверное, не один десяток. Молодые, образованные! Рядом лежат ваши товарищи по роду войск — моряки. Почему же вы не разыскали их имена? Да вы могли бы не только разыскать имена, а вместо этого стандартного обелиска возвести здесь курган, гору славы, такой монумент, чтоб виден был с кавказского берега. Василь вздохнул.

— Ты плохо представляешь нашу службу. Не знаю, как служили в ваше время, а мне, могу теперь признаться, в первый год было не до поисков героев десанта, да и теперь не столько у нас времени, чтоб заниматься историческими исследованиями. Что ты хочешь от солдата?

— На девчат у вас хватает времени. — Иван Васильевич все еще не мог успокоиться, что Лада пишет моряку, а он. отец, ничего не знает; он подумал о том Ладином друге, когда сказал эти слова, но тут же понял, что прямо-таки жестоко бросать сыну такой упрек.

И Василь удивился. Спросил с вызовом:

— Что ж ты хочешь, чтоб мы совсем выключились из жизни?

— Жизнь — не одни девчата.

— Не будь моралистом, отец.

Тон какой! И подтекст: знаем, мол, какой ты моралист. Иван Васильевич чуть не вспыхнул. Но сдержался. Сын уже не тот, каким был два года назад, это — взрослый мужчина, и у них — мужской разговор, который естественно переходит с серьезного на мелкое, бытовое и наоборот. Однако, должно быть, смутившись, они долго молчали. Смотрели на белые гребни волн. Василь стоял так, чтоб брызги обдавали лицо, облизывал соленые губы. Антонюка-старшего тоже постепенно начало волновать море, его шум, простор, хотя он старался настроить себя против: оно может навеки заполонить сына. У Майи своя семья. Вылетит из родного гнезда Лада. С кем они, старики, останутся! Сын есть сын. Под старость начинаешь чувствовать, как это дорого и как необходимо — иметь сына. Василь спросил:

— Ты поедешь ночевать в город?

— Нет. Я хотел бы здесь. Может быть, завтра распогодится. Хочется взглянуть на горы, от которых в восторге твоя сестра. Говорит — нечто библейское.

— Если б ты вышел в море и поглядел оттуда! Это здорово, я тебе скажу! Какие глыбы! Чудеса. Описать невозможно, надо самому увидеть.

— Так можно тут переночевать?

— Летом тут ночуют тысячи. Уладим. С полным комфортом. Ты без вещей, вот так?

— Думаешь, твоя мать отпустила бы так — без двух кур на дорогу мне, без чемодана лакомств своему бедному сыну, который помирает с голоду.

Василь засмеялся.

— Я оставил чемодан на почте.

— Здесь, у нас? — Василь как будто немножко смутился, но тут же подтянул ремень на бушлате, бодро сказал: — Пошли на почту.

 Девушка, которая испортила Ивану Васильевичу настроение своей невежливостью, увидев Василя, расцвела, как роза, и растаяла, как воск. Радостно вскочила:

— Вася! Ты идешь на пост?

Кажется, перескочила бы через загородку и бросилась в объятия, если б в дверях следом за высоким бравым моряком не показался небольшой худощавый человек в плаще — тот самый.

— Ко мне приехал отец. Познакомься, — повернулся Василь и представил девушку, которую такая неожиданность точно громом оглушила: — Валя.

 Иван Васильевич через барьерчик протянул руку, сказал банальное, обычное: «Очень рад, очень рад», но звучало это, как издевательство, как жестокая насмешка, как суровый укор.

Больше ничего говорить и не надо было — девушка сама себя наказала. Рука ее, которую она не сразу догадалась подать, была влажной и холодной, глаза уперлись в банку с клеем. Щеки вспыхнули, а лоб пожелтел. От смущения она подурнела. Иван Васильевич подумал о сыне: «Неважный вкус у парня». Василь глянул на девушку и засмеялся.

— Валя! Тебя будто холодной волной смыло в море. Не бойся, не потонешь. Что случилось?

Она попыталась улыбнуться, но и это ее не украсило.

— Правда, чего ты морщишься?

Видно, это «морщишься» подсказало ей выход из неловкого положения.

— У меня болит зуб.

Иван Васильевич отметил ее находчивость. А может быть, и в самом деле у человека болит зуб? Тогда простим ей/ При зубной боли хочется кусаться и рычать на каждого, кто тебе докучает.

— Скажи, Валя, Иван Васильевич Антонюк мог бы переночевать у вас? Отец хочет дождаться погоды… у моря.

«Иронизируешь, прощелыга. — беззлобно подумал Антонюк. — Рад, а не хочешь показать».

Валя умеет быть любезной и приветливой. Зубная боль, верно, прошла. Она засияла солнечной улыбкой и стала довольно привлекательна.

— О, конечно! Вася, как тебе не стыдно спрашивать! Папа будет рад с вами познакомиться, Иван Васильевич. Посидите минуточку, я сбегаю предупрежу маму. Бросив на них почту, кассу, телеграф и телефон, она вылетела за дверь. Иван Васильевич с неодобрением подумал об этой девичьей беспечности. Пошутил:

— Считай, что мы захватили главный объект — почту и телеграф.

Василь не сразу понял, зная, что отец может и крепко поддеть вот так невзначай. Когда же до него дошел простой смысл шутки, весело захохотал.