Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Александр Сапсай

Это уже потом, спустя некоторое время, они вместе с Олегом поняли и сполна ощутили и оценили выдающиеся актерские способности зятя и особенности его тихого и вкрадчивого голоса. Когда ему было надо, чтобы все собравшиеся внимали его пространным, проникновенным, многословным и многосложным речам, тональность выступлений Иннокентия Викторовича становилась совсем другой, резко усиливалась. Голос его начинал звенеть, каменеть, модулировал, можно сказать, на всю октаву. Иннокентий становился при этом гораздо значительней, прежде всего в своих собственных глазах. Номенклатурную школу он явно прошел с первого по десятый, наверняка даже с похвальной грамотой за отличную учебу у тех мастодонтов-геронтократов прошлого, которые довели всю страну до маразма и глубокого застоя. Не зря же, находясь все время на достаточно высоких государственных постах, он ухитрялся мигрировать постоянно из Белого дома в Администрацию Президента… Так поступал, конечно, не один он. Как птицы, перелетали с куста на куст на новом витке спирали развития общества и многие его бывшие сослуживцы. Но с годами такое удавалось им все труднее. Одних доставали палкой, других сачком во время этих перелетов, а третьим уже не хватало сил, и они падали на грешную землю, вдребезги разбиваясь. Он же стойко переносил все тяготы и лишения новой жизни, не только набирая аппаратный вес и авторитет, но и многократно увеличивая свой капитал. Приватизировал для начала, можно сказать, свое рабочее место, что приносило ему доход не меньший, чем новым владельцам предприятий или новоявленным лендлордам, многие из которых завидовали бы ему несказанно. Подпольный миллионер Корейко выглядел по сравнению с Иннокентием, можно сказать, просто ребенком-детсадовцем… Почти олигарх. По-иному и не скажешь. И все тихо, как мышь. Осторожно, но весьма ощутимо материально. Не только для окружающих, но и для себя самого в первую очередь.

«Боже мой! — хватаясь за голову, думала все время Ольга. — Как же Галка-то с ним в постель может лечь? Как ей не противно-то? Ужас просто. Я бы даже в мои годы не смогла этого сделать ни за какие деньги, ни за какие коврижки. Но, видно, шикарный особняк в тысячу квадратных метров на суперпрестижной Рублевке, машины с мигалками, личный шофер — и не один, обслуга в доме, постоянные поездки на лучшие курорты мира для нее важней всего. Стали адекватной заменой и мужских достоинств зятька, и многих моральных принципов, привитых ей, казалось бы, чуть ли не на генном уровне».

Потом совершенно новое качество жизни, конечно, абсолютно новый круг высокопоставленных знакомых заслонили и отделили ее дочь довольно быстро от всех старых друзей, — многих из которых она знала с детства — равно как и других жителей Рублевки с их непомерными деньгами — от всей остальной Москвы. И конечно же сильно отдалили дочь от родных, по-прежнему во многом исповедовавших еще старые советские принципы жизни. Общались в последнее время они в основном только по телефону, да и то нечасто.

А что на душе у нее, счастлива ли она от такой жизни и при таком муже, Ольга себе даже и не представляла. Мучилась, конечно, от этого, ежедневно обсуждала с Олегом все возможные и невозможные варианты такой жизни, домысливала черт знает что. Но в общем-то совсем не представляла себе в полной мере всего, что произошло и происходит с дочерью в последнее время.

— Оля! Да что ж ты за мать такая? Отдала Галчонка спокойно этому вурдалаку и успокоилась, что ли? Никаких действий с твоей стороны даже не видно. Я, например, их даже не наблюдаю. Плывешь себе по течению, а на самом деле к самому водопаду спускаешься. По наклонной плоскости в результате все мы катимся, а ты даже не хочешь это понять. Или, может быть, ты тоже довольна ее замужеством и ее нынешним положением? — частенько вопрошала Татьяна Алексеевна.

— Не преувеличивай особенно, мама, тяжесть доли своей внучки. Утрируешь ты. Не знаешь реальных вещей. Не представляешь сегодняшней жизни. Знай, что все Галкины подружки, например, а уж тем более их мамаши, просто завистью изошлись… Понимаешь ты это или нет? А уж у нас-то на работе… Ты бы послушала хоть раз. Говорить даже не хочется на эту тему. Нет слов…

— Да что ты такое говоришь, подумай хорошенько сама, — возмущалась всегда мать. — Уж от кого-от кого, а от тебя я таких пошлостей и глупостей никогда не ожидала. Пойми, я чувствую, что у девочки довольно скоро пройдет этот этап насыщения, и тогда наступит настоящее прозрение… Я не преувеличиваю, пойми!

— Наступит, мама. Конечно, наступит. Я верю в это не меньше, чем ты.

— Вот и очень хорошо, что веришь. Так и должно быть.

— Знаешь, я тут на днях Владика встретила. Ты не представляешь, что с ним сталось! Испереживался парень, похудел, согнулся как-то, весь серый какой-то. Болезненный даже. А какая любовь у них была! Просто завидовали многие, в том числе все наши знакомые. Жалко очень его, да и ее, конечно, тоже очень жаль.

— Будет, успокойся, будет еще настоящая любовь у нашей стрекозы. И даже не одна, поверь мне. Только нельзя так спокойно, как ты, наблюдать подобную картину. Она же, в конце концов, девочка внушаемая и очень даже понятливая… И к тому же сама прекрасно знаешь, умная, хорошая, добрая, родственная девочка…

Вот так достаточно часто беседуя между собой, они в разговоре успокаивали друг друга, всесторонне осмысливая при этом главную для всей семьи тему. Но тут вдруг случилось-то, что отодвинуло и все эти разговоры, и все мысли по этому поводу, можно сказать, на второй, а то и на задний план. Ольга совершенно неожиданно даже для самой себя вышла на след иконы.

ГЛАВА 8

Сладкая Жизнь

(Ташкент —1950)

Надежда Васильевна ушла от сестер расстроенная. В Ташкенте они жили близ зоопарка на улице Советской, прямо напротив популярного в городе кинотеатра имени «Тридцати лет комсомола». Жилищные условия у Верочки и Любы были, мягко говоря, неважные. Старый одноэтажный дом, туалет во дворе, воду для купания грели на плите, а то и на керогазе… Плюс к тому жили в настоящей коммуналке с бесчисленным количеством соседей в одном общем дворе.

Но все это было не самым главным из того, что до глубины души расстроило сегодня Надежду Васильевну. Ко всем невзгодам, обрушившимся на них после переезда из Оренбурга, за долгие годы жизни в столице Узбекистана она худо-бедно, но все же привыкла. Тем более к своим и своих сестер так называемым социальным условиям. Больше всего ее в данный момент волновала судьба Любочки. Несмотря на возраст, она опять была одна. Ее затянувшийся роман с сослуживцем-врачом из окружного военного госпиталя дал, что называется, глубокую трещину. Аркадий был человек степенный, женатый. На окружающих производил приятное впечатление. Любочке же клялся в своей любви далеко не первый год, обещая при этом непременно разойтись с женой. Но, будучи человеком мягким по натуре, совестливым и слегка, как все интеллигенты, боязливым, каждый раз, когда их роман с Любочкой становился предметом шуток и насмешек в коллективе работавших с ними военврачей, снова возвращался к своей жене. Вдобавок ко всему многолетний ухажер младшей сестры Надежды Васильевны безобразно боялся разбирательства своей личной жизни на парткоме, а того пуще — на парткомиссии. Хирург он был превосходный, что называется, золотые руки, и местом работы к тому же серьезно дорожил. А то, что местные партийные бонзы обращались к нему за помощью, направляя на консультации своих родных, близких, знакомых, Аркадий это прекрасно понимал, было именно тем фактором, который до поры до времени удерживал партийную организацию военного госпиталя от вынесения его вопроса на всеобщее обсуждение, что, в свою очередь, явно тянуло бы на «строгача» и перевод в какую-нибудь дыру типа Кушки или Термеза. Знала об этом и жена Аркадия, в арсенале которой был припасен и вариант «телеги» на имя начальника госпиталя, и копии под копирку, соответственно, секретарю парткома. Однако использовать такой метод удержания, а может, даже и возвращения мужа, имевшийся у нее в запасе, ей пока не очень хотелось, поскольку еще больше не хотелось уезжать в узбекскую глубинку.

Что касается Любочки, работавшей окулистом в том же госпитале, то она спокойно и стойко переносила насмешливые взгляды сослуживцев и помчалась бы, как декабристка, с предметом своего обожания хоть на край света. И в этом ей никакой партком указом бы не был. Но все же так получалось, что как только волна народной молвы вокруг их романа достигала своего апогея, Аркадий снова возвращался к жене, искренне заверяя Любочку в том, что это в последний раз и он так «больше никогда делать не будет». И так каждые полгода. Сегодня случилось именно это. Любочка была вся в слезах, проклинала свою жизнь, обвиняя во всем Аркадия и то, что «связалась с этим негодяем и бабником». И никаких советов и уговоров сестер не слушала вовсе. Не хотела да и не могла даже их слушать и слышать.