Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

к производству по приказу с самого верха. Она была сейчас самозваным рефери между отцом и сыном, и выражение ее лица отражало счет поединка.

– Приятно видеть, что твой сын читает газеты, – сказал Густад, допив чай из блюдца. – Он мог бы стать гением, но позволь мне кое-чему его научить. Что бы ты ни прочел в газете, сначала отдели половину – это соль и перец. От того, что осталось, отними десять процентов. Это имбирь и чеснок. А иногда, в зависимости от способностей автора-журналиста, еще пять – это молотый чили. Тогда и только тогда получишь правду, без масалы и пропаганды.

Дильнаваз понравился его импровизированный урок. Счет на ее «табло» обновился. Густад откинулся назад и подвинул свою чашку к чайнику.

– Но я слышал это от живого свидетеля, – возразил Сохраб. – От одного из моих товарищей по колледжу. Его отец работает в испытательном центре.

– Товарищ по колледжу! Слушаешь идиотские разговоры и забиваешь себе голову всяким мусором. Скажи спасибо, что у нас демократия. Будь тут как в России, тебя с твоими товарищами уже упаковали бы и отправили в Сибирь. – Он потер лоб. – Когда он ведет такие речи, у меня мозг вскипает! Предупреждаю: если со мной случится удар, виноват будет твой сын.

Продолжая следить за их разговором, Дильнаваз все больше расстраивалась. То, что поначалу походило на острые дебаты (она почти радовалась, надеясь, что они приведут к улаживанию ситуации), вновь разгоралось во вчерашний костер. Она сделала знак Сохрабу ничего не отвечать.

– Говорю в последний раз: послушай меня, забудь про своих друзей, забудь про свой колледж с его бесполезным дипломом. Подумай о будущем. В наше время любой поденщик, любой клерк, работающий за две пайсы, имеет степень бакалавра искусств. – Он взял свой ответ майору Билимории и пошел к письменному столу за конвертом.

Дильнаваз кивком велела Сохрабу идти за ней. В кухне она выбрала из корзинки лайм и сказала сыну, чтобы он закрыл глаза.

– Зачем? – воспротивился тот. – Что ты собираешься делать с этим лаймом?

– Это не причинит тебе вреда, просто немного вправит мозги.

– Что за бред? Мозги у меня и так на месте.

Она шикнула на него и умоляюще попросила смирить свою гордыню и сделать это ради нее.

– Существует столько всего, чего наука не может объяснить. А этот лайм ничем тебе не навредит.

– Ну ладно! – Он нехотя закрыл глаза. – Сначала папа драматизирует, потом ты занимаешься колдовством. Вы меня с ума сведете.

– Не груби. И не надо громких слов. – Держа лайм в правой руке, она семь раз обвела им вокруг головы сына по часовой стрелке. – Теперь открой глаза и смотри на него внимательно. – Она опустила лайм вниз, к его ногам, и положила в пакет из коричневой бумаги. Потом, позже, она выбросит его в море. Этот последний шаг был, по словам мисс Кутпитьи, решающим: ни в коем случае нельзя было выбрасывать лайм вместе с мусором.

Внезапно все, что сказала мисс Кутпитья, показалось ей исполненным глубокой мудрости.

III

После конфуза, случившегося во время званого ужина, Густад испытывал неловкость, встретившись с Диншавджи в понедельник, но Диншавджи сразу разрядил ситуацию.

– Не волнуйся на этот счет. Споры – это нормально, когда мальчик растет. Ты думаешь, я, прожив столько лет, ничего подобного не видел?

Во время перерыва Густад не пошел на лестничную площадку, куда даббавала[87] привозил судки с обедами, предоставив своему обеду вернуться домой нетронутым и без карандашной записки для Дильнаваз, записки, которая на протяжении двадцати одного года была для них нерушимым ритуалом: он всегда писал, а она всегда читала ее, как бы ни поссорились они накануне. Так было до сегодняшнего дня. В этих ежедневных записках не было ничего особенного. «Дорогая, сегодня трудный день, совещание у управляющего. Расскажу потом. Люблю, XXX». Или: «Дорогая, дхандар-патио[88] был вкуснейшим. От одного аромата у всех слюнки потекли. Люблю, ХХХ».

Диншавджи подошел к столу Густада с пакетом сэндвичей. В отличие от остальных он по утрам приносил обед с собой, в портфеле, обычно это были остатки вчерашнего ужина, заложенные между двумя ломтями хлеба, зачастую – такие «деликатесы», как цветная капуста, баклажаны, фасоль или тыква. Он с аппетитом съедал все это вместе с размокшим хлебом. Если его подкалывали насчет его эпикурейских радостей, он отвечал: «Что бы ни дал мне мой домашний стервятник, я съедаю беспрекословно. Иначе она меня самого слопает живьем».

Счастливыми днями для Диншавджи были такие, как сегодняшний, когда от вчерашнего ужина ничего не оставалось. В этих случаях Аламаи утром жарила острый омлет и клала его между двух кусков хлеба. Когда он разворачивал бумагу, запах лука, имбиря и чеснока вырывался наружу мощной струей.

– Давай, яар, – сказал он Густаду, – бери свой обед, и пошли в столовую. – Он не хотел опоздать к ежедневному аттракциону.

Каждый день в столовой во время обеда их постоянная компания собиралась, чтобы побалагурить. Они пересказывали неувядаемо популярные анекдоты о сикхах («Что сказал бегун Сардарджи[89], финишировав первым на Азиатских играх, когда его спросили: “Ну как, теперь можно и расслабиться?” Он сказал: “Нет-нет, я же Арджун[90] Сингх”»); о мадрасцах, имитируя перекатывающиеся гласные южноиндийских языков[91] («Как мадрасцы произносят “минимум”? Юм-и-йен-и-юм-и-юм»); о гуджаратцах, иронизируя над их искаженной английской фонетикой и трудностями с произношением гласных, особенно гласной «о» («Зачем гуджу ездил в Ватикан? Он хотел послушать поупулярную музыку[92]. Зачем гуджу укусил Иоанна Павла за большой палец ноги? Он хотел откусить его поупкорн»); о пуштунах, которые якобы имеют склонность к заднему проникновению («Пуштун приходит к врачу. “Доктор Сахаб[93], у меня сильно болит живот”. Врач ставит ему клизму. Пуштун уходит от врача в восторге и рассказывает друзьям: “Аррэ, современная медицина не только лечит, но и доставляет огромное удовольствие: боль – в животе, а лекарство приятно вводят через задницу”. На следующий день его друзья выстраиваются в очередь к доктору за клизмой»).

Себя компания, собиравшаяся в столовой, тоже не щадила, насмехаясь над общеизвестным фактом, что у всех парсов длинные носы («Что бывает, если баваджи[94] в состоянии эрекции войдет в стену? Он разобьет себе нос»). Ни одна этническая или языковая общность не бывала обойдена; когда доходило до анекдотов, в столовой воцарялось идеальное равенство.

Обеденный перерыв являл собой единственный приятный момент в унылом рабочем дне. Безусловно, Диншавджи был звездой этого представления, собравшиеся старались не пропустить ни одного его слова. Другие тоже вносили свою лепту, но с Диншавджи никто сравниться не мог. Он