Когда исчезает страх - Петр Капица

— Но ты не будешь больше драться?

— Почему же? Жалкое зрелище было, да?

— Нет, мне просто не хочется, чтобы тебя изувечили. Ведь ужасно будет, если тебе выбьют зубы и расплющат нос. После бокса я сама как избитая.

— Ничего, завтра я уже буду прикрываться так, что не прорвется ни один кулак. Надо хоть на второе место выйти.

Они вместе пошли к дому, держась за руки. У ворот Ирина заставила Кирилла присесть и еще раз нежно поцеловала его распухшую губу.

— Чтобы она скорей зажила и могла улыбаться, — сказала девушка, стыдясь своей нежности.

Кирилл крепко сжал ей руку.

Глава одиннадцатая

Победу Ширвиса над Кочевановым Сомов переживал как собственное поражение. Бой был нелепым: непонятное начало и совсем бредовый последний раунд. Он правильно сделал, что выбросил на ринг полотенце. Кирилл был в шоке, бой следовало прервать. Но когда Кочеванов нарвался на точный удар? Почему так плохо защищался? Нет ли изъянов в тактике и тренировках?

Ширвис победил боксерской злостью и физическим превосходством. Может, все бьет эта грубая сила? Нет, Сомов не раз видел, как боксеров с мощной мускулатурой побеждали спортсмены менее сильные, но хорошо владевшие собой. Кирилл не трус. Это доказывает его увлечение парашютным спортом. Впрочем, и у Ширвиса не слабей воля к победе. Он привык первенствовать. Надо, видимо, сделать поправки в тактике на психологию противника.

Утром Сомов вызвал Кочеванова к себе и, узнав, что Кирилл скрыл свое недомогание после прыжка с парашютом, невероятно раскипятился:

— Ты инвалидом, что ли, хочешь стать? Перед серьезным матчем вздумал прыгать! Седых волос мне прибавил. Я всю ночь глаз не сомкнул. Нет, брат, видно, неважно я тебя воспитывал. Ну что ж, на ошибках учимся! Снимаю с соревнований. В таких делах не либеральничают. Пусть Гарибан радуется: в среднем весе не будет опасного соперника. Сами сдались — белый флаг выкинули.

Кирилл не оправдывался, — он был виноват в том, что подвел себя и дядю Володю. Прыжок следовало отложить.

Не разговаривая больше о боксе, они с Сомовым поехали на стадион. Там дядя Володя ушел на заседание судейской коллегии, а Кирилл отправился к товарищам.

Боксеры в тренировочных костюмах отдыхали в тени деревьев. Они очень удивились тому, что Кочеванов не будет больше драться. Кирилл наскоро выдумал причину своего отказа и, хмурясь, пошел смотреть, как плотники заново перетягивают канаты и укрепляют стяжки ринга. И вот здесь он по-настоящему ощутил горечь дисквалифицированного.

Через три часа трибуны заполнят зрители, боксеры забинтуют руки и наденут халаты, а он будет сидеть где-то в публике. А из-за чего? Из-за сомовского характера. К чертям! Надо пойти на судейскую коллегию и заявить свое несогласие с тренером. Что за самодурство!

Кирилл уже хотел направиться в кают-компанию, но в это время некстати появился Ян:

— Чего это ты вчера таким чертом из лодки выскочил? Тоже товарищ!

Кирилл недоумевающе смотрел на него, потом, поняв, о чем идет речь, сказал:

— Мне не до гуляний.

— Я тебе говорил: дерись в другом весе. Не послушался — пеняй на себя.

— Пеняю. Но вес тут ни при чем. Я проиграл потому, что прыгал с парашютом за два дня до соревнований.

— Не придумывай себе оправданий. Бокс есть бокс: побеждает сильнейший.

* * *

Вечером Ян нокаутировал противника во втором раунде. Зося снова ждала его у раздевалки.

— Где Ирина? Или вы уже поссорились? — как бы невзначай поинтересовался он.

— Не думали. А тебя она очень интересует?

— Не так чтобы очень, ну и не очень чтобы очень, — отшутился Ян одной из своих излюбленных вздорных фраз.

Они пошли по саду. Кальварская прижималась к его мускулистой, сильной руке.

— Сегодня мы только с Зосей будем гулять? — спросила она по-детски, зная, что это у нее хорошо получается.

— Нет, мы пойдем бай-бай, — в лад ей ответил Ян. — У нас режим, мы в карантинном домике.

— У-у, всегда так, — протянула девушка, обиженно надув губы. — А потом в Москву, да?

— Угу. Мы в чемпионы метим.

— Тогда — ни пуха ни пера!

Распрощавшись с Яном, Зося взгрустнула: она не привыкла без провожатых возвращаться домой. Еще в детстве из школы и в школу ее сопровождала бабушка или мать, а когда подросла — влюбленные мальчишки.

Зосе все в жизни доставалось легко. Она не знала настоящего горя и нужды. Отец, геолог, баловал ее.

На школьных вечерах Зося старалась затмить подруг. Она выступала на сцене — декламировала, пела. На танцы надевала яркие ленты и тонкие блузки. Старшеклассники осыпали ее записками. В провожатые Зося выбирала гордых и недоступных мальчишек, по которым вздыхали ее подруги. В полумраке ворот, боясь быть замеченной, жмурясь от страха, она принимала их торопливые поцелуи и, довольная, с бьющимся сердцем, убегала домой.

Зосе нравилось, когда на нее обращали внимание и смотрели восхищенными или завистливыми взглядами. Она тянулась к известности, обожанию и славе.

Она всегда думала, что самоотверженная любовь — это выдумка писателей, на самом же деле нельзя любить никого, кроме самой себя. Жить следует только для удовольствий, день за днем, час за часом, не грустя, не думая ни о чем печальном и неприятном.

Она верила в свою неотразимость и держалась так, чтобы привлечь к себе внимание. Она умела приспосабливаться к среде и быть всегда на виду. Эту несложную премудрость Зося переняла от матери, жившей весело и легкомысленно.

Отец умер внезапно в одной из своих длительных командировок. Мать недолго была вдовой: через полгода она вышла замуж за капитана дальнего плавания и продолжала вести беззаботную жизнь обеспеченной женщины, занятой лишь своей внешностью, поклонниками и шитьем нарядов. На девочку она почти не обращала внимания.

Зосю воспитывала богомольная, но очень безалаберная бабушка, не пропускавшая ни одного нового фильма.

Около нее всегда суетились какие-то заискивающие старухи, с которыми бабушка держала себя высокомерно и придирчиво, так как считала их бестолковыми дурами, хотя сама повторяла лишь чужие мысли и слова, казавшиеся ей верхом житейской мудрости.

Слезливость она называла переживаниями, умение льстить — порядочностью, обыкновенную тупость — солидностью.

Богу старуха молилась только из боязни, что он накажет ее. Зося не раз слышала, как бабушка утаивала свои прегрешения, перечисляя их перед распятием. От старухи она научилась лукавить и всех подчинять своим прихотям.

Из парней Зосе больше всех нравился Ян Ширвис, хотя она не признавалась себе в этом и частенько называла его «неумеренно гордым и грубым животным». Ян ни с кем не желал считаться. О чем бы ему ни говорили, чужая точка зрения была ему глубоко безразлична. Он любил появляться и исчезать, когда ему вздумается, и совершенно не хотел быть скованным какими-либо обязательствами.

«Свобода дороже любви, — говорил Ширвис. — Только не все это понимают». В нем не было постоянства, на такого невозможно положиться в жизни, но в то же время в его поведении, уверенности, смелых суждениях было нечто такое, что подкупало Зосю и привлекало на свой лад. Ян просто не способен был по-иному держаться и относиться к окружающим.

Зосе неважно было, что он с презрением относится к людям, что чувствует себя выше других, обо всем судит безапелляционно, — ее занимало другое: часто ли он бывает беззащитен перед ней, можно ли надеть узду и приручить его?

Кочеванов тоже был интересен, он как-то сразу располагал к себе. Но с Кириллом что-то случилось: почему-то он перестал с обожанием смотреть на нее, избегает встречаться и разговаривать наедине. «Он мне не верит, — догадывалась Зося. — У него, видимо, слишком преувеличены понятия о верности и долге. С таким будет трудно».

Покладистей всех, конечно, Борис Валин. Он отзывчив, добр и ласков. Он будет обожать ее и подчиняться всем прихотям. Но уж очень он толст, сентиментален и до скрупулезности честен! С таким можно и соскучиться.

Впрочем, никого не следует упускать. Мало ли что — может случиться. А тут еще Ирина. На кого она нацелилась? Надо бы сходить к ней. Притворяться так притворяться!

На другой день Зося пошла к Большинцовой. Ирина была не одна. Потный, с расстегнутым воротом, Борис Валин стоял на коленях перед новым полотнищем и объяснял летчице изменения, сделанные в конструкции парашюта.

Ирина упрямилась:

— Ни с балластом, ни с человеком сбрасывать не буду. Хватит!

— Пойми, я сам, — горячился Валин, — сам буду этим человеком.

— Тем хуже для тебя, — упорствовала Ирина.

Борис, как купец, складывал и раскладывал полотнище, но, убедившись что летчицу ничем не проймешь уложил парашют в сумку и потребовал, чтобы обе девушки отправились к нему есть черешню, присланную с юга.