Андрей Старицкий. Поздний бунт - Геннадий Ананьев

Охоту закончили быстро. Не войдя в раж. Главное сделано: дети боярские царева полка вошли в город, смешавшись со шляхтичами, коих нарядил Михаил Глинский. Именно - нарядил, как понял Андрей Иванович, въехав в город, который был полон вооруженными шляхтичами.

«Да, не беспомощный проситель, - заключил Андрей Старицкий. - Готовится и сам к войне. Не шуточной, похоже».

На пиру, который ждал их во дворце княжеском, тоже людно, хотя ниже сотника за столом никого не было. Тосты откровенные: против короля, в поддержку справедливой мести оскорбленного князя Глинского.

Андрей Иванович ждал, что хозяин хотя бы словом обмолвится о нем и о грядущей помощи из России, но Михаил Глинский, посадив его рядом с собой во главе стола, лишь сказал единожды:

- Панове, это мой гость. Мы старые с ним приятели.

Слукавил, не моргнув глазом, ибо они до этого ни разу не виделись и вряд ли вообще знали о существовании руг друга.

«Не верит даже собравшимся за единым столом», - подумал царев посланник. Впрочем, поразмыслив, Андрей Иванович сделал для себя определенный вывод: не сем он не доверяет, но подозревает, что среди взявших его сторону определенно есть соглядатай, а то и не один, разве совсем без пригляда оставит Сигизмунд взбунтовавшегося князя?

Трапеза была тоже не слишком долгая. Только она начала входить в хмельную необузданность, в бахвальство, послышались за столом разговоры о том, что теперь не сносить Сигизмунду головы и свершат эту кару они - герои из героев, как князь Глинский поднялся с кубком в руке.

- Мой гость устал с дороги, - сказал Глинский. - Мы могли бы, отпустив его, продолжить пир, но разве это будет по законам гостеприимства? Поэтому, панове, осушим кубки за наши успехи, за наше здоровье, за здоровье гостя и отправимся на покой.

Когда князь Андрей вошел в отведенную ему опочивальню, он почувствовал такую усталость, что даже раздеваться ему не хотелось, сел бы вот в это просторное кресло и отрешился бы от всего. Но разве позволишь себе подобную вольность при постельничем, который стоит рядом с канделябром в руке. Разоблачился и едва опустил голову на пуховую подушку, как тут же уплыл в сон.

Утром его не будили, сам проснулся довольно рано, так ему во всяком случае показалось, но когда он вышел на крыльцо отведенного ему терема, понял: он - засоня. Двор уже жил полной жизнью.

- Князь Михаил Глинский ждет тебя на завтрак, - с поклоном известил слуга княжеский, и Андрей Иванович невольно спросил:

- Давно?

- Наш князь встает раньше солнца.

То ли упрек, то ли просто так, для сведения сказано, не ясно. «Впрочем, важна ли такая мелочь?» - подумал гость и приказал слуге:

- Веди к князю Михаилу.

Однако тот, к недоумению князя Андрея, привел его не в трапезную, а в просторную комнату с большим круглым столом в центре. Вместо яств на столе была разостлана карта польских и литовских земель.

- Обсудим перед завтраком мои планы, ты поведаешь мне замыслы царя Василия Ивановича, брата твоего, кои он не доверил письму, а уж после того со спокойной душой направимся в трапезную. Как, князь Андрей, не возражаешь?

- Нет, конечно.

- Мой замысел таков. Вот гляди. Выходим мы с теми, кто сейчас под моей рукой - а это тысяч пять, - под Гродно. Там, как меня известили мои сторонники, ясновельможный пан Заберезинский забавляется с панночками в своем увеселительном доме, как он называет свой дворец, поставленный недалеко от Гродно. Этот дворец остаточно укреплен, нам его надо взять, и лучше взять хитростью. Хозяина пленим.

Глинский не осмелился сказать, что собирается захватить Заберезинского, лишить его жизни. Следует начале приглядеться к брату московского царя, понять, что он за человек, и только тогда решить, перейти и на полную доверительность или играть с ним в кошки-мышки.

- Путь наш таков, - продолжал Глинский, - выходим мы на Пинскую дорогу, у Луненца сворачиваем на Барановичи - дорога там ухоженная, а оттуда через Волковыск и Мосты - на Гродно. Пленив Заберезинского, идем на Мозырь. Крепость эта обещала отворить ворота без боя. Туда, к Мозырю, станут подходить шляхетские отряды со всех воеводств. Поддержать меня обещали многие. Дальше действовать я стану исходя из того, сколько своей рати и по какому пути пошлет ее государь российский. Как, на твой взгляд, мой умысел? Я понимаю, нам с тобой, князь Андрей Иванович, двумя головами одну думку думать, вместе принимать и все решения.

- Верно. Именно такой наказ дал мне царь всей России Василий Иванович. Но пока из сказанного тобой, князь Михаил, мне понятно не все. Могу ли я спросить о непонятном, чтобы не вслепую поддакивать или отвергать?

- В этом, считаю, суть нашего равенства.

- Чего ради нужно пленить Заберезинского? Не разумней ли идти сразу на Мозырь. А то на Гродно пойдем, потом вновь назад весь путь, да еще с гаком?

- С ратных позиций ты совершенно прав. Но не плени я Заберезинского, кто меня поддержит? Под мою руку идет шляхта не во вред Польше, а ради восстановления моей попранной чести. Долгий об этом рассказ. Ну, да ладно. Не утаю ничего.

Он и в самом деле не скрыл ничего случившегося в Лиде, а затем в Кракове, не утаил даже своих мыслей о захвате трона, заключил же рассказ еще большим откровением, весьма огорошив этим князя Андрея:

- Шляхта видит во мне оскорбленного воеводу-удачника. Цель ее либо добиться извинения Сигизмунда и отмены своего распоряжения об отчете, либо сбора Суда чести. Поэтому я и начинаю с Заберезинского, того, кто оклеветал меня перед королем.

- Стоило ли ради этого просить царя принять тебя в подданство? Распря внутренняя, и я не вижу нужды России вмешиваться в нее. Думаю, надо бы послать мне гонца к Василию Ивановичу, изложив ему свое мнение на происходящее…

- Я сказал о шляхте, а не о себе. Мною в первую очередь руководит месть, скажу это откровенно, однако не только она. Попрание моей чести открыло мне глаза на многое, что прежде проходило мимо меня. Если меня, не выскочку, а князя с глубокими корнями знатности, удачливого воеводу - я более двадцати раз бил татар, спасая польско-литовские земли от полного разорения, не проиграл ни одной битвы, - оскорбляет какой-то Ягеллоц, ничем не блещущий, если ко мне холодно относятся ясновельможные, называя за глаза схизматиком и даже оклеветав, дабы избавиться от меня, то как притесняют тех, у кого не соль великие заслуги перед Речью Посполитой, кто менее знатен? И вот… поставил я себя на место сотен и даже тысяч людей, знатных и не очень, торговцев и черни, гулящих, кои исповедуют православие, и ужаснулся: жестокое, повседневное притеснение! Стоном стонут православные в Литве и Польше! Стоном!

Он вздохнул так горестно, что не поверить в его переживания было просто невозможно.

- Король Александр Казимирович, казалось бы, ценил меня и как советника и особенно как воеводу, но сколько я ему не подсказывал, чтобы он исполнил в полной мере брачного договора, построил греческую церковь для супруги своей, дочери Ивана Великого, сестры твоей и великого князя Московского, нынешнего государя всей России Василия Ивановича, он отделывался только обещаниями. Не мог пойти против воли ясновельможных. По их же требованию отправил в Россию всех слуг и служанок королевы, кто, как и она, исповедовал православие. Сделал это в нарушение договора. А разве это пошло на пользу королевству? Нет. И вообще, чего он добился. Уступив единожды, полностью попал под пяту ясновельможных, ими руководят не интересы страны, а свои - корыстные. Они сжили Александра Казимировича со света, посадили на трон более им послушного и не ошиблись. Сигизмунд слился с ними в единое целое, не погнушался даже коварства. Так что, князь Андрей Иванович, это далеко распря не внутренняя. Моя цель - вернуть земли, искони принадлежавшие России. А разве не такая же цель у брата твоего Василия Ивановича, у тебя, у бояр и дворян московских? Твое желание есть и у сотен тысяч православных, которые мечтают воссоединиться со своей православной отчизной.

- Выходит, шляхта не знает о твоих истинных замыслах? Получается, ты поводырь слепых?

- Суди, князь, как хочешь. Я же не вижу ничего из ряда вон выходящего в своих поступках. Пусть шляхта Думает, что ей заблагорассудится. Я-то знаю их желания. Они пришли ко мне под предлогом защиты моей чести, на самом же деле ради хорошего жалованья и надежды поживиться за счет трофеев, то есть, говоря откровенно, за счет грабежа. Вот мы и играем друг с другом в поддавки.

Противоречивое чувство охватило князя Андрея. Покоряет в Глинском его откровенность, какая мало предположительна при первом, шапочном, знакомстве, так душу распахнуть можно только будучи уверенным в себе, в правоте своей от начала и до конца. Виделась в исповеди князя и его дальновидность, взвешенность каждого своего шага, что невольно вызывало уважение. Но обман съехавшихся к нему ради защиты его чести, не кощунство ли? Тем более что это кощунство не случайное, по недогляду или недомыслию, слепое, вызванное вспышкой гнева и ненависти, а вполне осмысленное - такое нельзя не осуждать.