Левицкий - Нина Молева

Психический сдвиг, минутное помутнение сознания или вообще ни на чем не основанные сплетни, как на том настаивают некоторые историки искусства, — самоубийство всегда тревожный сигнал какого-то неблагополучия, так надо ли его допускать в ранние и удачнейшие годы Академии? В конце концов, академические документы, подобно церковным записям, называют причиной смерти «водяную болезнь». Но совершенно также самоубийство всегда слишком поражает воображение окружающих, чтобы остаться незамеченным или забытым. Болезнь — но ведь всякий намек на самоубийство лишал ректора Академии, человека слишком высокого чиновничьего ранга, похорон по церковному обряду. Такого скандала надо было любой ценой избежать.

Нет, современники говорили об иной причине, уже несколько лет отравлявшей жизнь ректора: нелады с Бецким, ведшие не только к постоянным придиркам, оскорблениям недоверием, бесконечным ревизиям на строительстве. Самая тщательная проверка не смогла обнаружить ничего, кроме мелких неточностей в отчетах, которые никак нельзя было превратить ни в злоупотребление, ни в способ наживы. Главным было постепенное отстранение Кокоринова от собственно академических дел, которые стали частью его жизни и творческой деятельности.

Кокоринов борется за первых русских преподавателей живописи, ради которых готов переиначить весь академический штат. Саблуков, Головачевский, Рокотов благодаря нему ведут первые академические занятия по живописи, но все их продвижение и успехи связаны только с годами шуваловской Академии. В 1763 году назначается президентом Бецкой, в 1767 году под разными предлогами и без предлогов оставляют свои должности и уезжают из Петербурга Саблуков и Рокотов. Саблуков ссылается на болезнь легких, которая не помешает ему продолжить преподавание в Харькове. Академические документы не сохранили никаких объяснений Рокотова. Создается впечатление, что он вообще не удостоил Академию прошением об уходе. Просто объявился в Москве и перешел на положение вольного живописца. Правда, его отъезд совпадает с двумя примечательными событиями — назначением руководителем вновь образованного класса портретной живописи Кирилы Головачевского и получением заказа на несколько портретов опекунов Московского Воспитательного дома.

Не исключено, что глубоко задетый преимуществом, оказанным Головачевскому, который никак не мог сравниться с ним ни по славе, ни по мастерству, Рокотов воспользовался услужливо и своевременно подсказанным ему Бецким предлогом. Портреты опекунов давали основание уехать в старую столицу, откуда можно было уже не возвращаться. Бецкой, со своей стороны, не сделал ничего, чтобы Рокотова задержать или вернуть.

Я. Штелин пишет об этих годах Рокотова: «В 1762, 63 и 64 годах он был уже так занят и знаменит, что заказанные ему работы не мог один больше выполнять. В апреле 1764 года видели в его мастерской около пятидесяти похожих портретов, в которых прежде всего готовы были только головы». Речь идет о петербургской мастерской и петербургских заказчиках, с которыми так неожиданно расстается мастер. Если его имя сохраняло свое значение и для Москвы, все же московские возможности несопоставимы с петербургскими. Обида Рокотова сказывается и в том, что он не присылает своих работ на академическую выставку, как то делает советник Академии Иоганн Гроот или академик Антонио Перезинотти.

Был ли заказ на портреты опекунов дипломатическим ходом со стороны Бецкого? Вполне вероятно. Бецкой сам санкционирует заказ на некоторые из них — И. П. Вырубова, князя С. В. Гагарина, И. Н. Тютчева. Но когда встает вопрос о парадном портрете Прокофия Демидова, Б. В. Умской, удивительно тонко умевший угадывать настроение своего патрона Бецкого, обращается к нему с наивно-недоуменным вопросом, откуда взять нужного портретиста. Как будто Рокотов никогда ничего не делал для Воспитательного дома, как будто портреты его кисти не висят уже в зале Совета, Умской пишет: «Прокофия Акинфиевича Демидова портрет в Совете иметь должны, как то сделать — не знаем, да к тому же и писать некому. Рокотов один за славою стал спесив и важен, если бы изволили прислать, многие могли бы свое удовольствие иметь, да и тот мог быть авантажен». Обходительностью в отношении мецената нельзя было пренебрегать. Решение обратиться снова к Рокотову или взять другого мастера Умской дипломатично предоставляет Бецкому, и Бецкой называет Левицкого. С Рокотовым для него все кончено.

Тогда же Левицкому поручается написать для той же серии опекунов и портрет самого Бецкого. Правда, президент не расположен сам позировать русскому мастеру, но и не хочет лишать его заказа. Левицкому предлагается оригинал, который он должен в своем живописном варианте повторить, — прием, широко распространенный в портретном искусстве тех лет, особенно в отношении высокопоставленных лиц и членов царской семьи.

Судьба Головачевского складывается похоже на судьбу Рокотова, хотя внешне и иначе. Головачевский попадает в Академию в январе 1759 года после пятилетнего частного обучения живописи у Ивана Аргунова — царская милость, оказанная ему, как и двум другим «спавшим с голоса» малолетним придворным певчим из Малороссии Лосенко и Саблукову. Но если Лосенко становится учеником Академии, Головачевский в 1762 году уже получает звание адъюнкта и вслед за тем к нему постепенно переходят основные административные академические должности. Он избирается казначеем, ему поручается библиотека и все художественное имущество Академии, быстро растущие академические собрания. В 1765 году звание адъюнкта заменяется для него, как и для других, званием академика, но зато Головачевский единственный среди своих товарищей на следующий же год получает звание советника и избирается присутствовать в Совете — существенное отличие по сравнению с положением обыкновенного преподавателя. Через семь месяцев решением Совета Головачевский назначается руководителем портретного класса.

Четыре года успешной и не вызывавшей никаких замечаний работы, и неожиданно в делах Совета появляется прошение Головачевского уволить его на пенсию. Пенсия в тридцать шесть лет? Впрочем, и сам художник в своем прошении явно дает понять, что все дело в слишком многочисленных и далеких от искусства обязанностях. «При всем том находился я, — пишет Головачевский, — при оценке художественных и ремесленных работ, при свидетельствовании из-за моря вещей, при починке, натяжке и наклейке оригинальных картин и рисунков, при переноске и ранжировке как картин, так и статуй, одним еловом, что ни требуемо было по Академии от меня, все сколько мог исполнял со всяким усердием». Головачевский хотел обратить внимание на свое положение, решить возникающие в работе трудности. Но академическая администрация явно ждет предлога, чтобы реализовать свои заранее намеченные планы. Через три дня после подачи прошения следует решение. Головачевский, как «самый достойный», назначается инспектором Академии, оставаясь при этом библиотекарем и хранителем коллекций, но освобождается от руководства портретным классом. На том же заседании Совета портретный класс передается Левицкому. Однако то, что выглядело простой заменой должностей, имело свое продолжение. Спустя полгода Головачевский увольняется из Академии. «Удар, которой я в неописанной моей печали получил вчерашнего дня отнятием места и пропитания», — отзовется об этом неожиданном решении 5 ноября 1772 года сам художник. Восемью месяцами раньше не стало Кокоринова. С основными педагогами шуваловской Академии было кончено.

Стремление переменить все связанное с предшествующим царствованием, желание утвердить собственную власть, а вместе с ней и собственные вкусы несомненно сказывались на действиях нового президента. И все же это были лишь побочные посылки. Главное заключалось в перемене представлений о задачах Академии художеств, о воспитании будущего художника, которое приходило на смену былому обучению с ремесленническим уклоном. Не случайно причиной увольнения Головачевского становится оглашенное на Совете соображение, что «человек, не имевши начальных оснований для воспитания юношества и не пользующийся чтением иностранных книг, до того касающихся, не может быть способен к столь трудной и весьма нужнейшей для Академии должности».

Но применительно к портретному искусству вопрос не решался одними общими посылками. Рокотов и Левицкий представляли два разных подхода к изображению человека. Рокотов не думает об утверждении материального бытия своей модели. Очень приблизительно и общо решенные фактурные задачи, безразличие к конкретной обстановке, в общих чертах намеченное сходство и выявленное с предельной полнотой эмоциональное состояние художника составляют существо рокотовских портретов. Они смотрят на зрителя глазами художника, оживают его внутренним состоянием — отсюда ощущение их сходства друг с другом, — упорно утверждают его представление о человеке. Их действительная внутренняя жизнь не трогает Рокотова — он наделяет их своей взволнованной, напряженной жизнью, всегда как бы недосказанной в конкретных проявлениях. Отсюда неопределенность их возраста и выражения лиц, загадочность будто боковым зрением воспринятых глаз, усмешка мягких губ, отказ от всего, что может сообщить скульптурную четкость и прочтенность. Эмоциональный строй самого художника рождает и определенную достаточно условную гамму полусмытых, тающих тонов, которая не меняется ни от возраста, ни от того, пишет ли художник мужской или женский портрет.