Заклинатель змей - Явдат Ильясов

— Сейчас узнаешь, — ответил Алак загадочно. — Разговор очень важный. Очень. Большой разговор.

— Ну… что ж. Пойдем. — Омар сосредоточенно потер ушибленные пальцы. — Я-то хотел сбегать на базар, в книжный ряд, к переплетчику.

— Ни боже мой! Из дому не выходи. Опасно. Кто их знает. Сейчас же отдай рукопись мне. Я призову переписчиков и переплетчиков сюда, ко мне в жилье, и здесь, на моих глазах, они сделают все, что нужно.

***

Уселись. "Сейчас он меня ошарашит". Судья — осторожно:

— Сын мой, не наскучил ли тебе Самарканд? "Он хочет меня прогнать! — похолодел Омар. — Отнимет рукопись и выбросит меня на улицу. Из-за Рейхан. Его достояние, может — любовь. Эх, навязалась девка на мою го. — юву! Куда я денусь, если судья откажется уплатить за трактат? Ну, что за жизнь! Когда мне дадут быть самим собою, распоряжаться собой по своему усмотрению?"

— Самарканд — город прекрасный, — не менее осторожно ответил Омар. — Он никому никогда не может наскучить.

Судья, помедлив, твердо сказал:

— И все же тебе придется его покинуть! Очень скоро. На днях.

— Почему? Чем я тут не угодил?

— Угодил. Хорошо угодил! Потому и уедешь.

— Эю как же? Не понимаю.

Судья все медлил, тянул, предвкушая, видно, яркий всплеск восторга, который должен был последовать сейчас со стороны подопечного, и, насладившись его нетерпением, объявил торжественно и снисходительно, как помилование преступнику:

— Его величество хакан Шамс аль-Мульк Наср требует тебя к себе, в Бухару!

Но у Омара это вызвало лишь удивление:

— Зачем?

— Ему нужен при дворе хороший математик, ученый собеседник, бескорыстный советчик в сложных делах.

— Откуда он знает обо мне?

— Знает, — усмехнулся Абу-Тахир. Похоже, он сам написал об Омаре хакану. Очень похоже.

— Я — при дворе?! — У Омара низко, сутуло прогнулись плечи, будто- на них взгромоздили тяжелый камень. И он, казалось, растерянно озирается из-под него. — Приживусь ли? В математике, положим, я кое-как еще разбираюсь. Но при дворе, говорят, надо хитрить, угождать, потакать правителю в его причудах. Я не сумею…

— Юнец! — рассердился судья. — Поедешь — и все тут, хочешь не хочешь. Посланец хакана ждет во дворце городского правителя. Между прочим, — Алак исподлобья сверкнул на Омара степными узкими глазами, — он взял с собою отличную стражу. — И заворчал оскорбленно:- Смотрите, сколь привередлив… Другой бы от радости рыдал! Какой-нибудь несчастный Зубейр мечтать не смеет о такой удаче. Все! Собирайся полегоньку. Завтра я произведу с тобою расчет за трактат. Скажи хоть спасибо, неблагодарный!

Омар — уныло:

— Спасибо! Дай бог тебе всяческих благ…

***

— Говорят, уезжаешь? — Она поднялась к нему на крышу, где Омар расположился на ночь, поскольку внизу, в жилье, чуть не свихнулся от духоты. На сей раз Рейхан забыла, — или не хотела, — облиться водой и натереться листьями базилика и пахла тем, чем и надлежит пахнуть служанке: пылью, потом, золою.

— Уже говорят?

— У нас, на женской половине, все жалеют, что ты уезжаешь. Всегда любовались сквозь щель в калитке: пригожий, тихий, задумчивый. И судья из-за тебя стал добрее.

— И ты… жалеешь?

— Я? — Он услышал ее резкий смех, сухой и злой. — Мне-то что? Я невольница, ты человек свободный, едешь, куда хочешь. А я родную мать не могу повидать. — Она заплакала, так же сухо и зло, без слез.

— Ну, не надо. — Он присел рядом с нею.

— Ты! — Рейхан внезапно накинулась на него, принялась колотить по голове легкими детскими кулачками. — Откуда ты взялся на мою беду? Жила я себе, как во сне… спокойно, без дум, без мечты… Терпела… Ты мне душу всколыхнул! Разбудил… заронил в сердце звезду… и теперь бросаешь. Что делать теперь? Я же не сумею жить как прежде. Тут горит. — Она провела ладонью по груди. — Эх! Отравилась бы я… отравилась, да жаль умереть, не проведав родных…

— Успокойся, Рейхан, смирись, — бормотал Омар обескураженно. — Я — свободный? Я тоже раб. Раб своих знаний. Взгляни-ка на небо. Ну, хватит беситься, взгляни! Вот так. Видишь, на юге, над горами, высоко над горизонтом, ту причудливую россыпь ярких звезд? Это Аль-Хавва, Заклинатель змей. В западных странах его зовут Змееносцем. Приглядись. Если крупные звезды соединить между собою черточками, получится человек с острой головой и тонкими ногами. Он держит в руках огромную, яростно извивающуюся змею. Какое дикое напряжение во всей угловатой фигуре! Как дрожат от усилия тонкие ноги. Он бьется, стиснув ее изо всех своих сил, с исполинской царской коброй невежества и мракобесия. Стоит ему зазеваться на миг, ослабить хватку, кобра вырвется из рук — и впрыснет в него весь страшный заряд смертоносного яда. И так — всегда. Он обречен вечно бороться с нею. Именно так бы и надо его называть — не Змееносцем, а Змееборцем. Понимаешь?

Разглядела она что-нибудь, поняла, не поняла — бог весть, но Рейхан, как-то странно притихнув, медленно стянула с себя одежду и со вздохом припала к нему. Золотые глаза ее мерцали, точно далекие, очень далекие звезды. Они и будут мерещиться до конца его дней, чем дальше, тем ярче, в ночных небесах средь недосягаемых созвездий…

***

— Уезжаешь? — встретил его наутро Али Джафар во дворе.

Омар скользнул по нему отрешенным взглядом и, ничего не сказав, побрел к саду, сосредоточенный, весь углубленный в себя. Три часа он слонялся по саду, недоступный, далекий от окружающих. Казалось, он уже обдумывает новый трактат.

"Не хочет, — подумал огорченный Али Джафар. — Не хочет уезжать. Из-за Рейхан. Или, сделавшись приближенным хакана, он теперь брезгует со мною разговаривать? Нет, не может быть. Просто оглушен человек".

— Здесь тысяча двести дирхемов, — положил перед юным ученым тяжелый кошель судья Абу-Тахир Алак. — Это плата за твой трактат. Хватит, надеюсь?

Но Хайям не спешил взять кошель. Он рассеянно глядел по сторонам, но видел не стены, ковры, резные столбы, а что-то совсем другое.

Судья — нетерпеливо:

— Ну?

— Сколько стоит… служанка? — глухо сказал Омар, преодолев смущение.

Судья — удивленно:

— Служанка служанке рознь. Иная может потянуть и на тысячу золотых динаров.

— Такая… как Рейхан.

— Рейхан? — разинул рот Абу-Тахир. — На что она тебе, чудак? Тысячу дирхемов.

— Хорошо. У тебя… достаточно слуг. Ты дашь мне двести дирхемов, а за тысячу — Рейхан. И мы будем квиты.

— Н-да-а, — протянул судья озадаченно, не найдясь, что сказать. Никогда не знаешь наперед, что может выкинуть такой вот умник. — Странный ты человек. Разве в Бухаре…

Омар — грубо:

— Я хочу Рейхан!

— Ну, что ж. — Сделка, честно сказать, пришлась судье по душе. Рейхан, у которой нет ни особой красоты, ни редкостного телосложения, досталась ему три года назад всего за триста дирхемов. — Будь по-твоему. Эй! — позвал он писца. — Строчи дарственную. С этого дня невольница Рейхан из Ходжента переходит в полную собственность Абуль-Фатха Омара ибн Ибрахима Хайяма Нишапурского. И он волен делать с нею все, что пожелает. — И вновь Омару:- Странный человек! Не могу представить, как дальше ты будешь жить.

— Проживу как-нибудь.

— "Как-нибудь" — это не жизнь.

— Мы ее, господин, понимаем по-разному. Судья приложил к бумаге печать. Омар, свернув ее, спрятал за пазуху вместе с дирхемами, низко поклонился судье. Выйдя во двор, кивнул Али Джафару:

— Пойдешь со мною?

Али Джафар, обрадованный, не стал расспрашивать, куда, зачем. Всю дорогу Омар молчал, угрюмый, холодный, и Али Джафар не донимал его любопытством. В караван-сарае у Ходжентских ворот они разыскали руса Светозара. Похудел, почернел, — видно, трудно здесь жилось беглецу.

— Есть народ из Ходжента?

— Да. Сегодня туда идет караван. Омар переговорил с главою каравана, вручил ему сто пятьдесят монет, велел Али Джафару:

— Беги домой, вмиг собери Рейхан — и скорее с нею сюда.

…Джафар не узнал усадьбы. Ему показалось даже, что он забрел по ошибке в чужой двор. Нет, это дом Абу-Тахира. Все будто на месте — крыша, стены, навес и метла, которую он бросил давеча у летней кухни. И все же это уже другой дом. Душа дома — близкий тебе человек, нету его — и дом стал чужим, незнакомым.

— Едем? — всполошилась Рейхан. — Омар ждет? Ох! Я сейчас. Долго ли мне собраться? Завяжу в узелочек обувь, платья, платки, и хоть в Хиндустан! — Она рассмеялась сквозь слезы. — Ты посиди, я сейчас… — Рейхан кинулась на женскую половину, но тут же выскочила обратно, боясь, что Джафар уйдет, не дождавшись ее. — Я сейчас! Ох, сейчас…

Голос ее напряженно звенел, переливался от волнения. Разве что у пастушьей свирели бывает этакий легкий, особый, сверляще-певучий и нежный голос. "Чистый жаворонок, — подумал с горечью Джафар. — Эх, собачья жизнь! Мне бы… эту Рейхан. Молился бы на нее".