О любви (сборник) - Дина Рубина

Главное, можно было лежать в обнимку с книжкой или даже несколькими книжками, меняя их попеременно, ведь все знаешь наизусть, и это особенно сладко: тогда голоса Сани из «Двух капитанов» перекликаются с голосами Портоса и Арамиса... Какое это счастье – читать, попивая себе горячий чай с лимоном и малиновым листом или наливая из термоса заваренный мамой шиповник («В нем тонна витаминов!»)! А когда устанет спина, можно сесть, привалиться плечом и щекой к теплой тканой основе гобелена, так что потом на щеке отпечатываются нежные рубчики шелковых нитей в месте веселой, залитой солнцем мельницы...

Спектакль шел уже минут пятнадцать, а она все никак не могла остыть от горячей волны нежданных воспоминаний, не могла вникнуть в действие, вслушаться в текст пьесы. Высокий актер с гитарой время от времени начинал петь песни пятидесятых, что совсем уже не давало ей отвязаться от картинок детства.

«Едут на-ва-селы па земле целиннай!» – пел актер.

* * *

...В детстве она часто просыпалась от кошмаров и долго не могла потом уснуть, сама с собой играя в «угадайку» – пытаясь в темноте нащупать и повторить пальцем рисунок на гобелене.

В те годы родители уже часто ссорились, отец приходил поздно, иногда под утро. Она просыпалась и по тишине в квартире понимала, что он еще не вернулся. Она росла тревожной девочкой. Придумывала разные несчастья, которые с отцом могут приключиться в темноте на улице. Часами сидела на своем топчане, ждала его возвращения. Свет фонаря из-за занавески падал на гобелен, который в темноте казался таинственным и страшноватым, словно в чаще, такой приветливой и уютной днем, по ночам заводилась нечистая сила. Свет луны путешествовал по гобелену за ночь из конца в конец, и она загадывала: вот покажется мельничное колесо с серебряным водопадом, и отец сразу придет домой. И не спала до тех пор, пока в двери не возникало шуршание его ключа, щелчок, легкий шорох отворяемой двери.

Тогда она вздыхала с облегчением, валилась на подушку и засыпала мгновенно, легко и крепко...

* * *

Он и ушел в одну из таких ночей, после невыносимо долгого скандала, хлопнув дверью и даже не зайдя к дочери. Все время, пока родители орали за стеной, она сидела в темноте с колотящимся сердцем, машинально поглаживая шелковистую ткань гобелена, пытаясь совладать с собой собственным методом: чутким пальцем в темноте угадать изгибы рисунка – где мельница, где папа-олень, где серебряная лавина с водяного колеса... Потом к ней вошла мать с залитым слезами, истерзанным лицом и крикнула:

– Ну что, твой божок забыл с тобой попрощаться, так торопился к своей мадам!

И хотя впоследствии отец не раз горячо объяснял ей, что не в состоянии был в ту ночь переступить порог ее комнаты, и они дружили всю жизнь до самой его – в восемьдесят девятом – внезапной смерти в лифте от удушья, она все же помнила подробности той ночи, время от времени ей даже снились заплаканное лицо молодой матери и тусклый свет луны на витой бахроме гобелена.

Однажды, в девятом классе (они с Юрой бегали в кино на вечерние сеансы и уже три раза целовались на заднем ряду), она попала в дом к соученице, дочери известного в городе адвоката. Выросшая в семье весьма небольшого достатка, никогда прежде она не видела такого богатства – всех этих серебряных приборов с вензелями во время будничного семейного обеда, этой старинной тяжелой мебели, этих огромных, нежного витиеватого рисунка ковров.

– Тот персидский, – сказала дочь адвоката, кивая на стенку столовой, – а в папином кабинете висит настоящий пешаварский, дедушкин. Ему почти сто лет...

Кой черт дернул ее за язык сказать:

– У нас тоже есть ковер, не такой большой...

Ее подруга смешно сморщила нос и проговорила мягко:

– У вас не ковер, а гобелен с уточками... Вся эта мещанская пошлость была в моде лет десять назад.

Она прибежала домой и в припадке возмущенного стыда принялась срывать с гвоздиков свой гобелен.

– Ты что? – спросила мать за ее спиной. – Что с тобой?

– Потому что это – пошлость, пошлость! – запальчиво выкрикнула она.

– А! – сказала мать. – Ты это где сегодня подхватила?

И, выслушав все, что, задыхаясь от обиды, выпалила ей дочь, проговорила спокойно:

– Вот это и есть – пошлость. Все это семейство. Повесь гобелен на место, вымой руки и иди есть.

И она, бессильно всхлипывая, повесила гобелен, села под его раскидистой кроной и заплакала, сквозь злые слезы рассматривая до миллиметра знакомые пеньки, траву и островерхие горы вдали...

(Только бы удержаться, только бы удержаться от описания гобелена, каких миллионы висели над диванами, кроватями и топчанами моих сверстников!..)

* * *

Спектакль был обречен на успех: публика подпевала знакомые с детства и юности песни, благосклонность ее не знала пределов. «А у нас во дворе-е-е... есть девчонка одна-а-а...»

* * *

После школьного выпускного несколько ребят собрались у нее дома, потому что родители уехали на неделю в «Узкое» – отчиму выдали профкомовские путевки и невозможно было отказаться от такой удачи.

Весь вечер она «бацала битлов» на фоно так, что соседи стучали в стену, все ржали как ненормальные, танцевали, играли в «бутылочку». Юра крутил бутылку из-под шампанского так, чтобы все время целоваться с нею... Мишка Торунь сначала изображал учителей и завуча, потом напился и блевал в туалете, – словом, всеобщее было счастье. Под утро все стали расползаться по домам, а Юра остался... Он обнял ее в коридоре обеими руками, оказавшимися при всей его спортивности жесткими, неловкими, непослушными, она ткнулась лицом ему в шею, где выемка в воротнике белой рубахи. И стала медленно и обреченно ее расстегивать...

Раздевшись, он оказался очень худым и страшно незнакомым, а она-то думала, что за все школьные годы ее влюбленности, на всех этих бесчисленных уроках физкультуры вызубрила его легкое стремительное тело наизусть. Он выглядел слишком подростковым, неоформившимся и, как показалось ей, – испуганным... Она же без одежды – она знала это сама! – наоборот, казалась старше своих семнадцати, чем повергла его в настоящую панику, самолюбиво им скрываемую.

Они легли на ее топчан, он нервничал, бормотал:

– Напрасно... напрасно мы все это начали...

И ничего у них не получалось!

Тогда вдруг неожиданным для нее самой милосердным женским чутьем она все поняла, обняла его за шею (он жалобным шепотом повторял: «Ты не обиделась? Ты правда не обиделась?»), и в конце концов оба заснули под гобеленом, как дети...

Утром их разбудил телефонный звонок. Это звонила мама – узнать, как прошел выпускной вечер. И пока она говорила по телефону (все отлично, мамочка!), отвернувшись от него, он проснулся тоже, потянулся, задвигался, и, спиною чувствуя его тело, она вдруг ощутила, что он другой и что сейчас все получится.

...Потом они лежали потрясенные друг другом – он у стенки, указательным пальцем повторяя очертания дальних гор на гобелене. И солнце золотило белесые волоски на его худой, очень юной руке.

(Господи, удержи мою блудливую руку, которая так и тянется описать эти корявого рисунка горы, все опутанные козьими тропами, и стадо овец, пасущееся у подножия вдали...)

* * *

Во дворе совсем стемнело, песни шестидесятых отзвучали, пошли Ким, Визбор, Никитины, Галич... Неплохо «работала» эта железная наружная лестница, на верхней площадке которой строилась половина мизансцен.

* * *

...Когда в очередной раз и окончательно она ушла от Юрия, пришлось вернуться с дочерью к родителям, и пока не заработала на однокомнатный старый кооператив, жила в своей комнате, спала вместе с маленькой дочкой на своем топчане, та – у стеночки; по воскресеньям обе просыпались поздно, так что солнце уже било из-за занавески и порядком вытертый шелк гобелена поблескивал там и тут, дочь пальчиком повторяла очертания живности этого уютного светлого мира, задумчиво выговаривая: «Папа-олень... мама-олениха... дочка-олененка...»

* * *

...Прошло еще несколько лет, гобелен прохудился в районе мельницы, мама сделала из него красивую наволочку на подушку. На наволочке уместился папа-олень с двумя утками.

Подушка последовала в их квартиру, где они с дочерью благополучно прожили вдвоем десять лет.

И всякое было в их жизни. В том числе изматывающе долгий, безнадежный роман с известным архитектором, так и не решившимся на окончательный уход из семьи. В те ночи, когда он оставался в их однокомнатной квартирке, девочке стелили на кухне и поздно вечером переносили ее, теплую и тяжелую, на раскладушку, она бормотала во сне: «Подуха!» – это означало, что вместе с ней надо было переносить ее любимую подушку с оленем и утками...

* * *

Вот что забавно: не так давно подушка перекочевала в их новую квартиру, которую они со вторым мужем купили у метро «Сокол». Бог мой, уж не с этой ли подушкой связана та недавняя ссора с взрослой уже дочерью, когда они с мужем раньше обещанного вернулись из гостей в темную квартиру и дочь, полуодетая, прикрываясь подушкой, шмыгнула мимо них в ванную... А через стеклянную дверь ее комнаты видно было, как метались в темноте белые рукава рубашки, которую некто судорожно на себя натягивал... Потом на кухне дочь сквозь зубы выговаривала им, что если кто-то кому-то обещает явиться утром, то и надо являться как обещано, а не вламываться беспардонно в чужую личную жизнь!