«Если», 2003 № 08 - Геннадий Прашкевич

— Не нарочно я, — ответила девушка, глядя на зеленоватое пятно, за которым угадывалась воля. Глаза, который уже раз за эти два дня, медленно наполнялись слезами, прозрачными, как волшебный комок, дарующий беспамятство. Впрочем, давно известно, что у женского полу глаза на мокром месте посажены.

— Не реви! — строго прикрикнула Кика. — Вашим слезам веры нет!

— Я н-не реву… — всхлипнула утопленница. — Просто по солнышку взгрустнулось…

Отвыкай. Солнышко не про нас. Оно там, а мы тут, в тенечке. У него свое дело — ягоду растить, а у нас свое — моховой ковер штопать. Эвон, гляди, кто-то болотом прется — зыбун так ходуном и ходит. Каждый след, считай, дырка в ковре. Я бы такого ходока своими руками на дно утянула. Давай-ка поглядим, что за невежа…

Кика огладила ладонями чешуйчатое окошко, и сразу пленка зыбуна над головой стала прозрачной, в затинок глянуло полуденное солнце и словно ветром пахнуло, настоянном на багульнике и сосновой смоле.

По болоту шел человек. Молодой парень, безбородый еще, лишь ржаные усы начали пробиваться на губе. Был парень одет по-городскому, в длиннополый сюртук, кучерявый чуб выбивался из-под картуза, на ногах красовались болотные сапоги с раструбами, в каких, ежели их развернуть, то хоть выше колена в воду заходи — ног не промочишь. На плече небрежно висела тульская двустволка, наводящая ужас на боровую и болотную дичь.

— Степа!.. — девчонка так кинулась к окну, что едва не вышибла его и не залила весь затинок жидким илом. — Степушка, тут я!

— Тише, шальная! — крикнула Кика, стараясь утихомирить бьющуюся девку. — Затинок на части разнесешь. Ну что ты развоевалась, парня знакомого углядела? Эка невидаль!..

— Это же Степа! Меня он ищет!

— Ой, не дури! С чего ему тебя искать? Сама же видишь, на охоту парень пошел, куликов стрелять. Я этого гулену давно приметила — бекасов влет сшибает.

— Это он для виду на охоту, а на деле — за мной. Мы с ним еще когда сговорившись, осенью сватов обещал прислать. Матушка, пусти меня к нему!

— Куда я тебя пущу? Прорва тут, не видишь? Сейчас окно вышибешь — так к нему даже пузыри не взойдут.

— Матушка, пусти! Это же мой Степа, не могу я без него, люблю его больше сердца! Пусти к нему хоть на минуточку!

— Ты, девка, на себя посмотри. Ты же в болоте утопла. У вас таких даже на кладбище не хоронят. Степа твой от тебя, поди, враскорячь побежит.

Девчонка не слушала. Билась в окно, звала своего Степушку, любимым кликала, дролечкой, кровинкой ненаглядной… — откуда слова такие брала. Вязкая топь равнодушно гасила крики, ей было все равно, что топить.

Степа ушел, и девчонка замолкла, забилась в угол, лишь вздрагивала порой, словно подстреленная и по недосмотру недобитая зверушка.

«Не приживется, — огорченно думала Кика. — Так и исчахнет тут зазря».

Кика сама понимала, что напутала в своей пряже дальше некуда. Не полагается так-то живых людей в прорве держать. Девку следовало при-топить до смерти, отнести к Стынь-камню, там, замершую, нетленную, поить болотными настоями, растирать жижей да слизью, пока утопленница не оживет. Тогда только она станет настоящей кикиморой — существом угрюмым и недобрым. Но ведь сама Кика иначе на свет произошла, и ей было одиноко без подруги. Потому и копила беспамятную слезу, надеясь обрести товарку с живой душою. А живая душа, вишь, о Степушке плачет. Далась ей эта любовь, будь она неладна.

Молчание длилось долго, часа, может быть, три. Тишина в затинке такая, что и в могиле не сыщешь. Тут молчать — себя не любить, недаром вся болотная нежить ворчлива, сама с собой беседы ведет. Вот и сейчас первой Кика тишину нарушила:

— Хватит дуться, что мышь на крупу. Пошли, покажу тебе кой-что.

Кика подошла к стене, отворила проход. Девка, до того сидевшая безучастно, подняла голову и чуть слышно произнесла:

— Ты же говорила, отсюда выхода нет.

— Так его и нет, выхода-то. Видишь, дорога вниз идет. Это дело такое — вниз всегда катиться можно. Падать и дурак сумеет, а ты сумей наверх подняться. Ну, чего стала? Пошли, посмотришь, что там у меня хранится.

Кика двинулась по проходу, зная, что девчонка идет следом. Думает, что хуже, чем есть — не будет, а так — хоть что-то новое. Пусть вниз, а все-таки — дорога. Эх ты, дуреха, тебе же ясным языком сказано: не всякая дорога к добру ведет. Погоди, еще раскаешься…

Под ногами зажурчала родниковая вода. Пальцы сразу свело. Потом впереди появился свет: мертвенное мерцание, что заставляет впустую напрягать глаза, но не освещает ничего.

— Ну, что скажешь? — спросила Кика, останавливаясь.

— Что это?

— Это, милочка, Стынь-камень, болоту нашему сердце. Он воду студит, от него все кипени в округе. Ручьи да речки здесь начало берут. Без него болото или лесом зарастет, или озером растечется. Ни ягод не станет, ни журавлей, ни воды чистой. Тут всему самое древнее начало. Люди болото не больно жалуют, а ведь без него ничему в мире не быть. Озеро загниет, лес в засуху погорит. Останется только сушь да пыль. Поняла теперь?

— Поняла, хозяюшка.

— Так подойди поближе, глянь попристальней, может, увидишь чего…

— Боязно мне.

— Тебе, подружка, бояться уже нечего. Глубже Стынь-камня не нырнешь, выше затинка не подымешься.

Девчонка стояла в нерешительности, и тогда Кика, отшагнув в сторону, резко толкнула ее в спину, как толкают купальщицу, не смеющую окунуться в холодную воду. Вскрикнуть девчонка не успела, ладони ее коснулись Стынь-камня, и она мгновенно застыла, замерла в костяной неподвижности, не живая и не мертвая. Не билось сердце, не дышала грудь, лишь взгляд, казалось, все понимал. А может, и не понимал, кто его знает? Очнется — ничего помнить не будет.

Теперь можно браться за притирания, за мази да слизи. Колдовать, ворожить, росой с росянки поить, жабьими молоками потчевать… И родится небывалая кикимора с живой душой и человеческой памятью. Это о том, что возле Стынь-камня творилось, ничего не запомнится, а прежняя жизнь не денется никуда, помниться будет до капельки, до распоследнего словечка. А значит, останется в лягушачьем сердце человеческая любовь. И поползет зеленомордое страшилище в деревню, к своему ненаглядному Степушке…

Вот о такой нежити и рассказывают люди самые страшные сказки.

Кика взвалила одеревенелое тело на плечи, поволокла прочь от Стынь-камня. «Ишь, царевна, — ворчала она дорогой, — второй уж день только тем и занимаюсь, что тебя на руках ношу. Делать мне больше нечего».

Из затинка вынырнула в заросший омут, сквозь пласты ила пробилась к свету. Девчонка не дышала, и подводное путешествие не могло повредить ей. Девушку Кика оттащила в кочкарник, где место и впрямь было плотное, так что и захочешь, глубже чем по колено не провалишься. Уложила на солнцепеке, полюбовалась на свою работу. Девчонка лежала грязная, мокрая, исцарапанная. Бледное лицо заляпано илом. Кикимора, да и только! И о какой это любви ей возмечталось? Тут, впрочем, не Кике судить; если и впрямь так любит Степушку, то отлежится на солнце и оживет. А ежели соврала, захотевши поиграть в любовь, — то не взыщи. Не быть тебе тогда ни девкой, ни кикиморой, и вообще никем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});