Лето ночи - Дэн Симмонс

Кетлин была самой хорошенькой из сестер О'Рурк – рыжеволосая, голубоглазая, с розовым, чуть веснушчатым личиком и потрясающей улыбкой, которая заставляла отца рассказывать легенды о красавицах Ирландии. Ирландии, в которой он ни разу в своей жизни не был… Кетлин была неоспоримо прекрасна. Но также неоспорима она имела замедленное развитие и в возрасте семи лет все еще ходила в детский садик. Иногда ее старания понять простейшие вещи заставляли Майка убегать из дома и, спрятавшись в туалете, плакать навзрыд. Каждое утро, когда он помогал отцу Каванагу служить мессу, Майк молился, чтобы Господь помог его сестре стать такой, как все. Но он что-то не помогал, медлительность Кетлин становилась все более и более очевидной, и пока ее сверстники осваивали премудрости чтения и азы арифметики, рыжеволосая красавица отставала от них все больше и больше.

Сейчас Майк успокоил Кетлин, поставил готовиться жаркое на обед, турнул малышку в кровать Мери, чтобы она поспала, и спустился вниз к Мемо.

Майку было девять лет, когда с бабушкой случился первый удар. Он помнил, какой переполох начался в доме, когда бабушка вместо привычной властной хозяйки на кухне, превратилась в умирающую женщину в гостиной. Мемо была матерью его мамы и хотя Майк не знал слова «матриархат», он помнил функциональное определение: старая женщина в переднике в горошек, вечно толкущаяся на кухне или что-то шьющая на своем излюбленном месте в гостиной, разрешительница всяческих проблем и хозяин в доме, это был единственный человек – Мери Маргарет Холлигэн. Только она могла лаской вывести мать из нередких для нее приступов депрессии, или выговором вернуть отца домой из пивной, куда его затащили друзья. Это именно Мемо спасла семью во время денежного кризиса, когда отца на год уволили от Пабста, в то время Майку было шесть лет и он до сих пор помнил нескончаемые беседы на кухне, протесты отца: «Это ведь ваши сбережения» и настойчивость бабушки. И именно Мемо спасла Майка и Кетлин от самой настоящей гибели, когда ему было восемь лет, а Кетлин – четыре, и на Депо Стрит каким-то непонятным образом оказалась бешеная собака. Майк сразу заметил, что это животное какое-то странное, и убежал, а Кетлин велел не подходить ближе. Но его сестренка любила собак и не могла понять, что ей может угрожать с этой стороны. Она бесстрашно топала маленькими ножками вперед, к рычащему, с капающей из пасти слюной, чудовищу. Кетлин была уже на расстоянии вытянутой руки, и собака уже заметила ее, уставилась и приготовилась прыгнуть, и все на что был способен Майк это кричать тонким, пронзительным голосом, даже не похожим на его собственный.

И тут появилась Мемо, ее горошковый передник развевался по ветру, в правой руке она держала половую щетку, а ее платок съехал с волос на шею. Она схватила Кетлин одной рукой, другой махнула щеткой по собаке с такой силой, что собака взлетела в воздух и приземлилась аж в середине улицы. Мемо передала девочку Майку и снова повернулась к собаке, которая уже пришла в себя и опять бросилась на нее. Майк, пока он бежал к дому с Кетлин на руках, все время оглядывался через плечо, и он никогда не забудет зрелище, которое представляла собой бабушка: ноги расставлены, платок развевается вокруг шеи…Ждет, ждет, ждет… Позже констебль Барни говорил, что ему никогда не приходилось видеть, чтобы собаку, а тем более бешеную собаку, убили простой щеткой и что миссис Холлигэн почти размозжила чудовищу голову.

Именно это слово Барни и использовал – чудовище. В конце концов, Майк так и усвоил, что какие бы чудовища не являлись по ночам в полночь, его Мемо будет им достойной соперницей.

Но затем, меньше чем через год после этого события, Мемо слегла. Первый удар был тяжелейшим, ее парализовало, все мускулы оживленного некогда лица оказались лишенными нервов. Доктор Вискес сказал, что ее смерть это всего лишь вопрос нескольких дней, может быть, недель. Но Мемо выжила в то лето. Майк помнил, как странно было видеть гостиную – обычно центр домашней деятельности Мемо – превращенной в комнату тяжело больного человека. Вместе с остальными членами семьи он ждал конца.

Она выжила в то лето. К осени бабушка уже научилась выражать желания с помощью целой системы кодовых морганий. К Рождеству она уже могла говорить, правда разбирать слова могли только домашние. К Пасхе, она, выиграв битву со своим собственным телом, уже могла пользоваться правой рукой и даже садиться в кресле. Через три дня после Пасхи случился второй удар. А месяцев позже третий.

Последние полтора года Мемо была лишь чуть больше чем труп, обладающий способностью дышать, ее лицо пожелтело и сморщилось, запястья скрючились, как лапы мертвой птицы. Она не могла двигаться, не могла контролировать телесные отправления, не имела иной возможности сноситься с миром, кроме своего мигания. Но она продолжала жить.

Когда Майк вошел в гостиную за окном уже сгустились сумерки. Он зажег керосиновую лампу – в их дом уже давно провели электричество, но Мемо всегда предпочитала масляные светильники в своей комнате наверху и теперь они продолжили эту традицию – и сразу подошел к высокой кровати, в которой лежала бабушка.

Она лежала на правом боку, глядя на него, как впрочем и каждый день, за исключением таких дней, когда они переворачивали ее на другую сторону, чтобы по возможности избежать вечных пролежней. Лицо Мемо покрывала сеть морщин, оно выглядело желтым, каким-то восковым… Даже нечеловеческим. Глаза смотрели черно и пусто, будто слегка расширившиеся от того страшного внутреннего давления, которое возникало от бессилия передать мысль, лежащую за ними. Изо рта вытекала тонкая струйка слюны и Майк взял одно из чистых полотенец, лежавших в ногах кровати и промокнул ей рот.

Затем проверил не нужно ли переодеть бабушку, это была забота сестер и он не собирался сменять их в этом, но он присматривал за Мемо больше, чем они все вместе взятые и все потребности и отправления бабушкиных почек или кишечника не были для него тайной. Она оказалась чистой и сухой, и он сел на низенький стульчик и взял ее за руку.

– Сегодня такая чудесная погода, Мемо, – прошептал он. Майк сам не знал, почему он шепчет в ее присутствии, но так было всегда. Он заметил, что и остальные тоже разговаривали при бабушке шепотом. Даже мать. – Настоящее лето.

Майк оглядел комнату. На окнах тяжелые занавески. Столик заставлен склянками с лекарствами, тут же стояли и старинные ферротипы и пожелтевшие от сепии фотографии, отображавшие ее жизнь, когда она была жива. Сколько еще должно пройти времени, прежде чем она сможет снова взглянуть на старые фотоснимки?

В углу стояла старая викторолла и Майк поставил одну из ее любимых пластинок – арию из «Севильского Цирюльника» в исполнении Карузо. Мощные фиоритуры прекрасного голоса заполнили комнату. Мемо не отозвалась на них ни одним движением – даже не моргнула – но Майк подумал, что она слышит музыку. Он снова вытер слюну с ее подбородка и уголка рта, поудобнее устроил ее на подушках и снова сел на скамеечку, продолжая держать ее руку. Она была совершенно сухая и как будто мертвая. Именно Мемо когда-то в День Всех Святых рассказала ему историю «Обезьянья лапа», когда он был маленьким, напугав его так сильно, что Майк потом в течение полугода не мог спать без света.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});