Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Всю жизнь меня преследовало чувство того, что я занимаюсь не своим делом. Ещё в институте я ощутил, что медицина — не моё, но потерянные в армии четыре года заставили отнестись к учёбе серьёзно, и я стал врачом.

Студентом я понял беспомощность медицинской «науки». Описание почти каждой болезни заканчивалось унылой фразой — «лечение симптоматическое». Практика участковой работы убедила меня в том, что я не ошибся.

Посещая больного, я остро ощущал, что вольно или невольно обманываю его. С лёгкими недомоганиями справлялась сама природа, а тяжёлые хронические недуги и не думали отступать под действием моих рецептов. Более того, они иногда усугублялись. Я понял, что врач, слепо поверивший в силу лекарств, чаще всего забывает о гиппократовом «Не навреди!».

Я понял катастрофическую недостаточность наших знаний о человеке. При современных знаниях индивидуальный подход к больному возможен лишь в форме красивой фразы. Лишь хирурги, стоматологи и акушеры видят картину своего рабочего поля, а потому в состоянии оказать больному действенную помощь.

Я стал стоматологом. За несколько лет работы изучил всё, что возможно в этой профессии: лечил зубы, работал в хирургии, занимался пародонтозом и протезировал. Последнее несколько утешало, так как результаты моей работы были в буквальном смысле «налицо». Но и здесь было больше ремесла, чем искусства. Творчества мне явно не хватало, и потому я увлёкся психологией — освоил искусство гипноза. Общение на лекциях с людьми, задающими самые сокровенные вопросы, расширяло кругозор, но и убеждало, что процессы, протекающие в «чёрном ящике» под шляпой, медицине совершенно неизвестны.

Чем бы я ни занимался, довольно быстро доходил до того уровня, за которым кончалась творческая новизна. Сосать диссертацию из пальца мне было противно. Интересовало совсем другое.

В «публичке» рядом с книгами по психотерапии на моём столе громоздились альбомы с репродукциями живописи. Интерес к искусству привёл к тому, что я думал даже поменять профессию. Два раза поступал в Академию художеств, но учиться там не пришлось.

После института я был уже женат, жил за городом, и надо было зарабатывать деньги. Но больше живописи меня интересовали люди. Общение с увлечённым человеком становилось подлинным творчеством.

В это время меня пригласили работать в Духовную академию. Я никогда не ощущал в себе тяги к религии, но согласился с немалым интересом. Казалось, что в духовной среде я открою для себя новые горизонты. Четыре года общения с церковным миром, увы, не прибавили ничего нового. В среде священников царили те же страсти, что и среди нас, грешных. Однако чтение церковных книг расширили мои познания в библейских сюжетах и помогли глубже понять западноевропейское искусство.

Благоговейное отношение к живописи не позволяло самому взяться за кисть. Я мог лишь с трепетом смотреть на работу друзей художников. Переплыть холодную километровую реку мне казалось легче, чем написать пейзаж. Но я всё же решился.

Свой первый этюд я написал в сорок лет в горах на обложке туристского журнала. После отпуска стал ходить в студию живописи, но вскоре понял, что мастерские друзей дают неизмеримо больше, чем унылые замечания руководителя студии. Года три я с увлечением писал этюды, копировал «малых голландцев», читал книги по технике живописи. Это увлечение на время пригасило сосущую тоску, но я понимал, что создать нечто новое в живописи не смогу. С не меньшим увлечением я переплетал старые книги и мастерил рамы.

В это время в моей медицинской работе произошёл поворот — я стал рентгенологом и на десять лет засел в кабинет со свинцовыми стенами. Новая профессия давала немало преимуществ: я избавился от казённой поликлинической обстановки и мог раньше уйти на пенсию. Своё дело я освоил быстро, и у меня стало оставаться свободное время. Со скуки я стал писать короткие рассказы о детстве. Я относился к ним, как к забаве и не думал об их художественных достоинствах. Цепочка воспоминаний позволила заново пережить отрочество и юность. Постепенно я полюбил это занятие и неожиданно стал замечать, что мои опусы приобретают определённую законченность. Прошлое вдруг заиграло неожиданными гранями.

Мой кабинет считался вредным, начальство в него лишний раз не совалось, работу я делал добросовестно и поэтому мне никто не мешал. Когда появилась возможность путешествовать (моя зарплата и отпуск увеличились), рассказы стали обрастать новыми сюжетами. Моё литературное увлечение не мешало живописи, ибо пером я писал только на работе. Теперь, при встречах с новыми людьми, я как-то иначе, внимательнее что ли, начал присматриваться к ним. Стали интересовать не столько слова и поступки, сколько их причины.

Однажды в буфете Союза писателей, куда я входил, как в храм «посвящённых», я услышал такой разговор:

— Миша, расскажи что-нибудь интересное, я тебе бутылку коньяка поставлю. Башка, понимаешь, пустая, как котёл, чёртово безтемье одолело.

Я был очень удивлён. Мне казалось, что писателю, как и художнику, не нужно искать сюжетов на стороне. Во мне они рождались сами собой, для них уже не требовался внешний материал. Не успевал я дописать рассказ, как в голове уже кипел новый сюжет. Иногда я писал по две-три темы стразу.

К пятидесяти годам, сроку рентгенологической пенсии, я успел написать множество рассказов, но по-прежнему к своему занятию относился не всерьёз. Мне казалось, что написать нечто дельное, я уже не успею, и полагал, что мои заметки годятся лишь для домашнего чтения. Иногда читал свои рассказы в разных аудиториях, получал лестные отзывы, но и это не будило моего честолюбия.

Через пару месяцев мне шестьдесят. Два дня назад я вдруг неожиданно понял, что я — писатель. Понял не потому, что написал нечто значительное, а потому что ничего другого в жизни мне уже не нужно. Понял — и душа моя, наконец, успокоилась.

Я не знаю, как расценить столь позднее открытие. Если бы это призвание я обнаружил в молодости, была бы другая жизнь. Но своею я доволен. Она была наполнена постоянным движением к неясному, но внутренне необходимому делу. К тому же я встретил добрую и мудрую женщину и счастливо прожил с ней вот уже двадцать пять лет.

Мысль о том, что с молодости я мог бы стать «застольным» писателем и мучительно за деньги выдумывать сюжеты приводят меня в содрогание. Я совершенно согласен с Экзюпери, который заметил: «Прежде чем писать, надо жить». Я жил, и в награду Муза пришла погладить меня по седеющей голове. У каждого свой путь. «Лучше поздно, чем никогда», с благодарностью говорю я Судьбе.

2 апреля 1995 года.

Кто виноват?

В семь лет я едва не убил человека: столкнул с крутого откоса реки булыжник. Он понесся на сидящих внизу двух девочек. Случайный бугорок избавил меня от этого несчастья. Если бы это произошло, как сложилась бы моя судьба? Каким бы я был сейчас человеком?

Солдаты всегда помнят первого убитого врага, но не любят об этом рассказывать. Действие, противное природе, оставляет след на всю жизнь.

Я не убил, но мог убить. Одна только мысль об этом всю жизнь приводит меня в содрогание.

Пришли новые времена. Мы ежедневно видим на экране насилие, слышим о зверствах и ограблениях, о пытках и убийствах. Как же много появилось на свете людей, взявших на совесть чью-то смерть! Как много тех, кто внушает нам, что убить человека, особенно преступника, не такой уж грех, что это только полезно обществу. Но разве смерть — всегда справедливое наказание? Разве мало погибло и еще погибнет невинных людей?

Снять с человека естественный ужас перед убийством — значит породить маньяка. Мало ли их теперь бродит по земле? А именно это и делает любое государство, когда затевает войну. Пропаганда любого насилия преступна. Но государству она выгодна. Кто пойдет в кино, кто будет сидеть у экрана телевизора, если там не будет драк, насилия и убийств? Такие зрелища щекочут обывателям нервы, а кто, если не они, основные потребители духовной мякины?

Душа маленького, затюканного жизнью человека, по-своему требует героического. Не видя вокруг ничего, что укрепило бы его в собственных глазах, человек ищет героическое в супергерое, кочующем с экрана на экран с автоматом в руках. Этот супермен легко рассчитывается с мифическим врагом за все обиды и унижения маленького человечка. В отсутствии подлинной красоты и героизма, обыватель хоть на час вкушает мнимую героическую жизнь, хоть минуту чувствует себя победителем.

Этого ему уже достаточно. Он готов платить и платить за новые грезы. Ему и в голову не придет, что несколько хитрых и наглых честолюбцев, представляющих собою государство, ведут его, как барана на веревочке, куда им потребуется. Ведут на нелепую Афганскую войну, на выборы, на антисемитский митинг. Влитая в обывателя духовная отрава сделала свое дело. Теперь он готов взять в руки оружие и направить его на тех, кого ему представят врагами: азербайджанцам — армян, грузинам — абхазов. Мысль о том, что все люди — братья ему никогда не придет в голову. Она вытравлена пропагандой и псевдоискусством, которым его пичкали с детства.