Мой Дагестан - Расул Гамзатович Гамзатов

Впрочем, и этот брак оказался недолгим…

Ну вот, раскритиковал я сразу две пьесы знакомых мне писателей. Если бы я стоял сейчас на трибуне на писательском собрании, уже давно бы услышал крики: «Расскажи про себя! Самокритику давай!»

Что же про себя говорить? Я был бы, наверное, счастлив, если бы мог сейчас повиниться только вот в таких писательских прегрешениях, о которых только что рассказал. Но я ношу в себе такой грех, перед которым все «хлопковые», «рыбачьи» и прочие на многие годы вперед грехи — детская забава, безделушки, ничто. В молодости я совершил поступок, о котором мне тяжело вспоминать.

Меня потом много и долго ругали мои друзья, и это было для меня наказанием. Но главное мое наказание я ношу в себе самом, и уж никто никогда не накажет меня больше.

ОТЕЦ ГОВОРИЛ: если совершишь недостойный, позорный поступок, сколько бы потом ни молился, сделанного назад не воротишь.

ОТЕЦ ЕЩЕ ГОВОРИЛ: человек, совершивший позорный поступок, а потом через несколько лет начавший раскаиваться, подобен тому, кто хочет погасить долг старыми дореформенными деньгами.

И ЕЩЕ ОТЕЦ ГОВОРИЛ: если ты позволил сделать злу все, что оно хотело, и выпустил его из сакли на волю, что толку бить то место, где это зло сидело?

Зачем запирать двери на тяжелый замок после того, как быков уже угнали?

Все это так. И я знаю, что после драки кулаками не машут. Но читатели мои нет-нет да и напишут снова, напомнят, разбередят рану. Они как бы кидают камешки в мое окно и как бы говорят:

— Выгляни, покажись, Расул Гамзатов. Расскажи нам, своим читателям, как и почему все случилось.

— О чем я должен вам рассказать?

Вопрос вопросов. Стрелу, попавшую в тело, можно выдернуть. Но можно ли выдернуть стрелу, попавшую в сердце?

— Да вот. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году ты написал стихи, очерняющие Шамиля, а в тысяча девятьсот шестьдесят первом году написал стихи, восхваляющие Шамиля. Над теми и над другими стихами стоит имя: Расул Гамзатов. Теперь мы хотим узнать — один и тот же это Расул или два разных. И какому Расулу верить.

Мой дорогой читатель, я не знаю твоего возраста, может быть, ты совсем еще юн. Были ли у тебя в жизни рубежи, границы, которые приходилось преодолевать? Мне пришлось перейти одну границу — я любил, не пытаясь серьезно разобраться в своем чувстве. Потом мне пришлось раскаиваться в этом.

Бывает, что окна соседей разделяет узкая улочка. В каждом окне по соседу друг против друга. И вот они ругаются, стараются обвинить в дурных поступках старший младшего или младший старшего… Я похож на этих бранящихся соседей, но и в том и в другом окне — я сам. Только в одном окне молодой, а в другом такой, как сейчас.

Блеск времени ослепил меня, как красивая девушка ослепляет глупого парня. Я смотрел на все, как жених на невесту, не замечая ни малейших изъянов.

Если говорить серьезно, я был тенью времени. Известно же: какова палка, такова от нее и тень. Было официально решено, что Шамиль английский и турецкий агент и что главная его цель — разжигание вражды между народами. Я верил тому дому, в котором это было утверждено, я верил и хозяину того дома. Тогда-то я и написал стихи, разоблачающие нашего Шамиля.

Теперь мне говорят иногда, чтобы утешить:

— Мы слышали, будто ты написал эти стихи по специальному заказу, что тебя заставили их написать.

Неправда! Меня никто не насиловал, не принуждал. Я сам, добровольно, написал стихи о Шамиле и сам отнес их в редакцию. Просто я был похож тогда на иных горцев, которые листают коран, не зная ни одной буквы по-арабски, и, значит, совершенно ничего не понимая, и все-таки испытывают сладкий восторг.

Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда огонь, источник света, независимо от того слабенький ли это огонек или большое солнце. Свет не отбрасывает тени, от света — только свет.

Может быть, я понял это несколько поздновато. Что ж, даже яблоки бывают разных сортов. Одни созревают быстро, другие наливаются только к осени. Я, как видно, отношусь к осеннему сорту.

Так вот и было дело. Что касается моей раны, то она со мной.

Снова рана давнишняя, не заживая,

Раздирает мне сердце и жалит огнем.

…Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю

Все, что сложено в наших аулах о нем.

Был он сказкой, что тесно сплетается с былью,

В детстве жадно внимал я преданьям живым,

А над саклями тучи закатные плыли,

Словно храброе войско, ведомое им.

Был он песнею гор. Эту песню, бывало,

Пела мать. Я доселе забыть не могу.

Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,

Становилась росой на вечернем лугу.

Старый воин в черкеске оглядывал саклю,

Стоя в раме настенной. Левшою он был,

Левой сильной рукой он придерживал саблю

И оружие с правого боку носил.

Помню, седобородый, взирая с портрета,

Братьев двух моих старших он в бой проводил.

А сестра свои бусы сняла и браслеты,

Чтобы танк его имени выстроен был.

И отец мой до смерти своей незадолго

О герое поэму сложил…

Но, увы,

Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,

Стал безвинною жертвою темной молвы.

Может, если б не это внезапное горе,

Жил бы дольше отец…

Провинился и я:

Я поверил всему, и в порочащем хоре

Прозвучала поспешная песня моя.

Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях

Неустанно разила врагов наповал,

Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье

Я оружьем изменника грубо назвал.

Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.

Только свет погашу — он маячит в окне.

То суровый защитник аула Ахулго,

То старик из Гуниба, он входит ко мне.

Говорит он: «В боях и в пожарищах дымных

Много крови я пролил и мук перенес.

Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.

Ты нанес мне двадцатую, молокосос.

Были раны кинжальные и пулевые,

Но