Праздник отцов - Франсуа Нурисье

Поскольку мои усилия в этот поздний час тормозятся, ко всему прочему, еще и избытком выпитого алкоголя, то мне никак не удается собрать воедино и упорядочить воспоминания; когда берешься их описывать, дело обстоит гораздо проще: есть время подумать и все объяснить, сообразуясь со своим замыслом либо с гармонией повествования. Годы и месяцы хаотично громоздятся у меня в памяти. Тот период с 1966 по 1968 год был до такой степени наполнен для меня страстями, унынием, разрывами и возвратами, что вспоминается он мне в виде непрерывно полыхающего пожара; время его затушило, но вход на пожарище все еще закрыт из-за тлеющего пепла и дыма. Как датировать, например, тот мой второй и одновременно последний визит в Крест-Волан? Была зима, это понятно, но вот только какой момент зимы? Безлюдие перед рождественскими праздниками или же то, что наступает после школьных каникул. Насколько я припоминаю, деревня выглядела почти совершенно пустынной. Но в Крест-Волане толпы ведь никогда не бывает.

Я уже даже не пытался делать вид, что разглядываю корешки книг. Еще немного, и я бы уперся лбом в шеренгу томиков «Плеяды» и закрыл бы глаза. Внезапно возникает картинка: дети в маскарадных костюмах и масках с разгону скользят по замерзшим лужам. Мальчишка в зеленой спортивной куртке, над которой улыбается слишком широкое для него хитроватое лицо Помпиду, а на заднем плане — колокольня с куполом в форме луковицы, гирлянды разноцветных лампочек, горящие в холодной, металлической синеве. Последний день масленицы! Значит, я ездил к Николь в Савойю в феврале. Интересно, масленица всегда бывает в феврале? А когда была Пасха в том году? В любом случае это было начало года, начало, конечно же, 1967 года, потому что в 1966 году в это время Люка только-только родился и лежал в больнице в кувезе. Я довольно хорошо помню путь от Крест-Волана до Парижа — резкие, сухие приступы ярости на всем его протяжении — и возвращение домой, где Сабина, забыв, откуда я приехал, и не обращая никакого внимания на мой расстроенный вид, встретила меня радостно-возбужденная, потому что Люка сделал свои первые шаги. Стало быть, ему все-таки удалось выкарабкаться, этому болезненному младенцу, которого одно время все считали обреченным. Как же можно забыть ту комедию, которую я тогда разыгрывал, стараясь утопить разрыв с Николь в излияниях отцовских чувств, реальных или притворных. «Ты только подумай, в тринадцать месяцев, — повторяла Сабина. — А врачи говорили про пятнадцать месяцев. Они просто не перестают удивляться».

Всем своим сердцем старался я участвовать в испытываемом Сабиной облегчении, интенсивность которого позволила мне наконец осознать, насколько велика была висевшая над Люка опасность и какими острыми должны были бы быть мои переживания на протяжении всех этих месяцев, когда я склонен был считать всю вереницу драм, последовавших за рождением моего сына, неким средством давления на меня, чем-то вроде козней, призванных оказать воздействие на мои чувства и оторвать меня от Николь, козней, которые — о, ирония! — Сабине даже и не понадобились.

В памяти всплывают целые сцены, забытые слова, реплики, зачастую весьма резкие, вспоминается вся атмосфера, царившая тогда в нашей квартире на улице Анриде-Борнье, крики ребенка, семенящие шаги присматривавшей за ним португалки, мое изнеможение слишком немолодого уже отца, стремительно сменявшие друг друга и не поддающиеся никакому логическому объяснению грозы и временные просветления. Сабина не испытывала ни малейшего сомнения в том, что она одержала победу и что Николь дала мне отставку. Она черпала информацию из своих собственных источников. И поэтому смотрела на меня не как на мужа, у которого проснулись былые нежные чувства или пробудилось чувство долга, а как на человека, потерпевшего поражение, как на человека, брошенного соперницей. «Она оставила мне свои объедки, — говорила она, — и он за неимением лучшего решил вернуться ко мне». Именно в эту пору я и встретил Николь на стоянке такси около шоссе Ля-Мюэтт, куда пришел, очевидно, пешком. Я исхаживал километры и километры по парижским улицам, лишь бы только не оставаться на улице Анри-де-Борнье, лишь бы обрести хоть какой-то покой, собраться с мыслями, припасть опять к ускользнувшей от меня работе, которую я пытался догнать, как какого-нибудь идущего впереди меня человека.

Лотреамон. Жермен Нуво. Непохоже, чтобы Сильвен Лапейра каждое утро перечитывал Лотреамона. Я слышу за спиной смех, прорывающийся сквозь сигарный аромат. Мне сигару не предложили. Значит, Николь убеждена, что я сохранил свои прежние неприязни. Декан говорит по-французски, но смеется по-немецки. Выпитое за ужином бургундское тихо жжет мне желудок; я ощущаю себя старым; тщедушным и старым.

— Вам его освежить?

Беренис подошла, держа в руке бутылку; она коснулась моего локтя и показывает подбородком на мой стакан с плавающими в нем крошечными кусочками льда. Я протягиваю его ей со вздохом. «Рожденный под знаком Тельца, — говорю я, — обычно бывает сентиментален, властолюбив, склонен к чревоугодию и пьянству».

— Вы телец? Вот, значит, почему мы так хорошо Друг друга понимаем. А я…

— Не говори, я постараюсь отгадать. Если тебе нравятся тельцы, то ты…

— Скорпион!

Она бросила это как главный козырь; ее выставленная вперед мордочка сияла, а в глазах мелькали черные огоньки и надежда.

— Вы разбираетесь в знаках зодиака?

— Наверное, меньше, чем ты. Так, значит, ты маленький скорпиончик… Как же это я сразу не догадался, глядя на тебя?

— Я родилась семнадцатого ноября.

— Семнадцатого ноября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года…

— Вы как-то сразу глубоко задумались!

Подтрунивает. Она смотрит на меня, держа в руке бутылку; в тот самый момент, когда она произносила: «Скорпион!», все тело ее изогнулось, подалось вперед, более отчетливо обнаружило свои формы, подчиняясь, естественно, головокружительному искушению отроческого кокетства, но, помимо кокетства, также еще и определенному представлению о себе, представлению, которое не могут заставить ее скрыть, посреди этой вот гостиной, никакие правила приличия, но которое, мелькнуло у меня в голове, должно было бы приглушаться дремлющей в подсознании стыдливостью. Мне хотелось бы призвать ее к большей сдержанности, как призывают взглядом замолчать слишком экспансивную или неосторожную в выражениях подругу. Теперь Николь наблюдает за нами снова. Несколько гостей медленно направляются к нам. Ветер повернулся в другую сторону. Жена советника по культуре задумчиво поглаживает свое гагатовое ожерелье, издалека смотрит на меня, но не подходит. Я иду к центру комнаты, туда, где стоит Николь. «Перестань пить, — говорит она мне, не переставая улыбаться, — это совершенно не нужно».

Я уже больше не являюсь ни почетным гостем, чьи прорицания вызывают всеобщий интерес, ни даже бывшим любовником, чей взгляд заставляет опускать глаза, я теперь простой посетитель, приглашенный на один вечер и уже успевший надоесть, человек, перед которым, может быть, и не следовало столь доверчиво распахивать двери своего дома, или вообще напичканный иллюзиями старик, с которым милостиво соглашаются играть невсамделишную партию, партию смеха ради, великодушно посылая ему вялые, легкие мячи. Скорей бы только закончилось это нудное занятие. Посмотрите-ка на него: он уже пыхтит, как паровоз. Еще, чего доброго, отдаст концы прямо у нас на руках…

Почему все получилось так нескладно? Еще каких-нибудь три часа назад чувствовалась такая легкость, стремительность. Просто я устал. И я должен подать сигнал отправления, они только этого и ждут, зачем еще медлить? Николь уже больше не будет со мной разговаривать. Ей нечего было мне сказать в прошлом и нечего сказать сейчас. Зачем нужно было приглашать меня в Б.? Стоило ей состроить гримасу, стоило шепнуть что-нибудь госпоже Гроссер, и, поскольку я не слишком рвался приезжать сюда, председательница от меня бы отступилась. Значит, Николь приняла заранее и это приглашение, и нашу встречу, и то, как прошла дискуссия; мало того, активно способствовала всему этому. Она хотела, чтобы состоялась эта встреча с Беренис. Хотела, чтобы в моей голове завертелись эти вопросы, целый круговорот дат, предположений, подсчетов. Интересно, видела ли она, как я, повернувшись спиной к присутствующим, считал месяцы, загибая один за другим пальцы, на манер детей или подозревающих что-то неладное шептунов. Урок? Месть? Это не в характере Николь; и измениться до такой степени она не могла; в ее поведении не заметно никаких признаков подобной перемены. На какое-то мгновение она вроде бы поддалась возникшей у меня при встрече с ней ностальгии, а потом стала недоступной. Молодая хозяйка замка. Законная супруга, которой ее положение придает величавость парадного портрета, а картина ее счастья защищает от расспросов этого мужлана, готового вывалить свой запас воспоминаний.