Карнакки - охотник за привидениями - Уильям Ходжсон

Приняв это решение, я обогнул замок и вышел на задний двор, где среди скопища различных служб отыскал длинную и достаточно легкую лестницу… впрочем, до чего же тяжелой она оказалась для меня одного, ведает только Бог! Сначала мне показалось, что я никогда не сумею поднять ее в одиночку. Однако я наконец сумел справиться с делом и очень осторожно приставил концы лестницы к стене, чуть пониже переплета того окна, что было пошире. После, стараясь двигаться безмолвно, я поднялся по лестнице. Наконец лицо мое оказалось на уровне подоконника, и я заглянул внутрь озаренной лунным светом комнаты.

Конечно же, нечестивый свист был здесь громче; однако в нем по-прежнему оставалась та нотка насвистывавшей негромко себе под нос нежити… попробуйте представить ее себе. И все же, невзирая на всю задумчивость, в свисте угадывалось нечто жуткое и громадное — колоссальная пародия на человека, словно бы до слуха моего доносился посвист чудовища, наделенного губами монстра и душой человека.

И вот в этот-то миг я увидел нечто. Пол посреди просторной и пустой комнаты вспучивался странной и мягкой с виду горкой, посреди которой зияло трепещущее отверстие, пульсировавшее в такт негромкому, но могучему гудению. Время от времени дыхание ее прерывалось, отверстие словно втягивало в себя воздух и вновь разражалось этой немыслимой мелодией. И тут до моего онемевшего ума дошло, что штука эта живая. Передо мной находились губы… колоссальные, почерневшие, жестокие, покрытые волдырями, освещенные лунным светом…

Они вдруг надулись, превращаясь в целый холм силы и звука, жесткий и грубый, четко вырисовывавшийся в лунном свете. Густой слой пота лежал на громадной верхней губе. И в этот же самый миг свист превратился в безумный визг, заставивший меня оцепенеть наверху моей лестницы за окном. А потом, буквально в следующий момент, передо мной оказался ровный пол комнаты… гладкий полированный каменный пол, простиравшийся от стены к стене, и наступило абсолютное молчание.

Представьте себе, какими глазами смотрел я внутрь притихшей комнаты, вспоминая зрелище, которое только что было перед моими глазами. Я казался себе больным и испуганным ребенком, желающим только спокойно спуститься вниз с этой самой лестницы и как можно быстрее убежать прочь. Но в этот самый миг я услышал голос Тассока, взывавший ко мне изнутри комнаты и моливший, моливший, моливший о помощи. Боже мой! Я находился в таком потрясении; охваченному страхом, мне казалось, что ирландцы все-таки заманили его внутрь комнаты и теперь торжествуют. А потом зов повторился, и, разбив окно, я прыгнул внутрь комнаты, чтобы помочь бедняге. Я смутно ощущал, что зов исходил откуда-то из мрачного зева большого камина, и сразу же бросился к нему; однако возле камина никого не оказалось.

— Тассок! — крикнул я, отражения моего голоса заходили по пустому помещению.

И в этот же самый миг меня словно озарило: я понял, что Тассока здесь не было и никто не кричал. Охваченный мучительным страхом я бросился к окну, и тут страшный и ликующий визг пронзил комнату. Слева от меня торцовая стена, вздуваясь, тянула ко мне пару немыслимых губ… черных, чудовищных, находившихся в ярде от моего лица. Нелепым и безумным движением я потянулся за револьвером, имея в виду не эту страшную нежить, а себя самого, ибо грозившая мне опасность была страшнее тысячи смертей. И тут вдруг неведомая последняя строка обряда Саамаа негромко прозвучала в комнате. Случилось то, что мне уже приходилось переживать однажды. Вокруг меня с ровным и монотонным шорохом посыпалась пыль, и я понял, что жизнь моя ничего не стоит и в буквальном смысле слова висит на волоске посредине бурного, кружащего вокруг меня водоворота незримых тварей. А потом ощущение это оставило меня, и я понял, что, может быть, останусь в живых. Душа моя вновь соединилась с телом, жизнь и сила вернулись ко мне. Я отчаянно метнулся к окну и бросился наружу вперед головой, ибо признаюсь честно: в тот миг смерть была мне нипочем. Рухнув на лестницу, я соскользнул по ней вниз и, перехватывая руками, извиваясь, живым добрался до самого низа. И сел там, где упал — в мягкой и влажной траве, посреди лужицы лунного света, а над моей головой через разбитое окно комнаты все доносился негромкий свист.

На этом все и закончилось. Поняв, что остался невредимым, я обошел замок и стуком в окно разбудил Тассока. Меня впустили, после чего мы долго беседовали за добрым виски — ибо я находился в полном расстройстве мыслей и чувств…

Рассказав по мере возможности все как было, я объяснил Тассоку, что всю отделку комнаты нужно сломать и каждый кусок ее сжечь в топке, окруженной Пентаклем. Он кивнул. Что еще можно было сказать? А потом я отправился спать.

Приставив к работе целую рать, за десять дней мы превратили убранство комнаты в дым и как следует прокалили горелкой каменные стены.

Когда рабочие начали сдирать панели, я получил твердые свидетельства начала этой кошмарной истории. Над большим камином, после того как сняли дубовые панели, обнаружился вмурованный в стену камень с витым орнаментом, на котором была старинная надпись. Древние кельтские письмена гласили, что в этой комнате был сожжен Диан Тинси, шут короля Альцофа, составивший песнь Глупости на короля Эрнора из Седьмого замка.

Справившись с переводом, я показал его Тассоку. Он немедленно взволновался, поскольку знал эту старинную повесть и отвел меня в библиотеку, посмотреть на старинный пергамент, на котором история эта была изложена во всех подробностях. Впоследствии я обнаружил, что местные жители прекрасно помнят об этом случае, хотя и считают его скорее легендой, чем подлинным историческим эпизодом. Но уж во всяком случае никто и не предполагал, что старинное восточное крыло замка Ястре представляет собой остатки древнего Седьмого замка.

Ветхий пергамент поведал мне о том, что в старину здесь совершили весьма грязное дельце. Получалось что король Альцоф и король Эрнор являлись врагами, так сказать, от рождения; однако в течение многих лет их рознь ограничилась лишь небольшими набегами до тех пор, пока Диан Тинси не пропел против короля Эрнора песнь Глупости, и сделал он это перед королем Альцофом; и такое одобрение высказал этой песне король Альцоф, что отдал шуту одну из придворных дам в жены.

Постепенно песню узнали все в округе, и наконец она дошла до слуха короля Эрнора, который разгневался так, что пошел войной на старого недруга, взял его замок и сжег короля Альцофа вместе с замком, но шута Диана Тинси привез в свой собственный замок, приказал вырвать ему язык за сочиненную песню и заточил в одной из комнат восточного крыла (явно использовавшуюся для всяких неаппетитных дел), а жену шута взял себе на ложе — красоты ради.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});