Один на дороге - Владимир Михайлов

— И все же… — начал я, и вдруг запнулся.

Со значением слов иногда случаются странные вещи. Два слова, обозначающие сходные явления, явления одного порядка; но в то время, как одно из них обязательно требует пояснений, иначе понять суть сообщаемого невозможно, второе — понятно само по себе и несет кучу определенной информации. Как дела у Барбоскина. Барбоскин ест. Ест? Что ест, почему, когда, как, что это вообще значит — Барбоскин ест? Барбоскин пьет. Тут все понятно, и никому не приходит в голову спросить — что пьет и почему… Барбоскин стоит. Где стоит? На улице, в очереди, дома? Стоит минуту, час? Или, может быть, он вратарь? Барбоскин сидит; и все ясно, можно лишь спросить, за что и сколько дали. И вот для определенной части людей слово «уехал» приобрело такое же исчерпывающее, все объясняющее значение; не «уехал в санаторий», «на дачу», «к родственникам», «в командировку», а просто — уехал. Для определенной части людей. Но я-то к ней не отношусь, и поэтому понял, что она имела в виду, не сразу.

— Вот оно что…

— Да, — сказала Ольга. — Вот именно.

— Значит, — сказал я, собираясь с мыслями, — если бы вы тогда не заболели…

— Мы смогли бы проститься так, как нам хотелось.

— И вы остались бы?

— Конечно.

— Почему?

— Как — почему?

— Ну, почему он, допустим, не взял вас? У него семья? Вы не могли оформить отношения?

— Могли. У него только родители. Но я не хотела. И потому, что там тоже не восемнадцатый век. Там тоже двадцатое столетие. Куда же и зачем мне было ехать?.. И…

— Но вы, видимо, его любили?

— Но если бы вы сейчас полюбили меня, и я заявила бы вам, что уезжаю, вы поехали бы со мной? Если предположить, что у вас не было бы семьи и можно было все оформить?

— Семьи у меня и на самом деле нет. Но я, конечно, и думать не стал бы об этом. Как можно уехать из своего дома? Я не понимаю, как он-то мог…

— Ну, видимо, он не чувствовал себя дома. А я вот тоже чувствую, как вы… как все. И хотя меня как женщину мой дом не всегда устраивает, все же он — мой… Ну вот, теперь вы поняли, как я здесь оказалась.

— Да. Извините, Ольга, за мою назойливость. Она была в какой-то мере вынужденной. Завтра — вернее, сегодня, попозже, я попытаюсь устроить вас в одном месте, где вы, я полагаю, сможете прожить какое-то время… пока не соберетесь домой.

— Домой? — Это было произнесено так, словно я сморозил глупость.

— Куда же еще? В Ленинград, на Новосибирскую улицу…

— Нет, — сказала она. — Туда я не поеду, — Это прозвучало давно обдуманным и категорическим решением.

— Час от часу не легче.

— По-моему, это понятно. Мы же там были вдвоем с ним. И все это знали. Как же я вдруг окажусь там одна? — Она взглянула на меня как-то беспомощно. — Меня просто затаскают по постелям…

— Слушайте! — возмутился я. — Вы что… — Я хотел сказать «проститутка», но вовремя проглотил это слово. — Вы что, идете за каждым, кто захочет и поманит? Не умеете отказать? Постоять за себя?

Мой тон ее, кажется, не обидел; и молчала она лишь потому, что подыскивала слова для ответа.

— Я не умею быть одна… Может быть, вы не способны понять это. А я вот не понимаю, как можно жить без любви. Не без постели, понимаете, а без любви, без ее воздуха, вне ее мира. Когда она есть — это счастье. Когда нет — ее ищешь.

— Методом проб и ошибок, — вставил я.

— Как?

— Есть такой термин в кибернетике.

— Проб и ошибок, да.

Мне было искренне жаль ее. Но тут уж я помочь ничем не мог. Ни как субъект любви, ни как объект ее. Не те годы, не те взгляды, не то состояние и настроение.

— Куда же вы денетесь?

— Не знаю. Поеду куда-нибудь… Поселиться и устроиться на работу можно везде — если это не Москва, вообще не такой город.

— А там что — вы станете другой?

— Не знаю, что будет там… А что будет дома — знаю. Там мне готовы помочь. Достаточно позвонить, и за мной приедут. И все будет в порядке. Но… я его не люблю. Однако боюсь, что не устою. Не смогу одна…

— Но вы говорили, что ждете денег…

— Мама вышлет — немного. На дорогу. И потом, у меня есть еще кое-какие тряпки. На вокзале, в камере хранения. Сегодня отвезла туда… Фирменные шмотки. Для начала хватит.

— Значит, вы даже не знаете, куда…

— Да не все ли равно? Завербуюсь и поеду куда-нибудь — в Норильск, на БАМ…

Я представил себе ее на БАМе — не монтировалось. Но — ладно, найдет для себя что-нибудь другое. Бедолага. Я непроизвольно поднял руку и погладил ее по голове. Волосы были легкие, пушистые. Ольга усмехнулась.

— Не надо. Давно пора мыть голову… — Она вдруг зевнула, отвернувшись. — Знаете, а не попробовать ли мне поспать? Очень устала…

Подобие исповеди, кажется, успокоило ее, как я и ожидал.

— Конечно, поспите. Попытайтесь устроиться поудобнее. Почему они не могли поставить здесь диваны вместо кресел?

— Да, — пробормотала Ольга. Она перекинула ноги на соседнее, пустое кресло, спиной оперлась о подлокотник, голову положила на мое плечо. — Вам не тяжело? Я легкая…

— Мне не тяжело, Оля.

— Тогда спокойной ночи, — сказала она и затихла. Заснула или нет — не знаю. Дыхания ее не было слышно. Я сидел, ощущая ее плечом, и вроде бы не спалось, но дремота незаметно окутывала меня — то состояние, когда ты еще и не спишь, но перед глазами уже возникают призрачные картины, которые ты принимаешь за продолжение реальности, потому что фильтр рассудка успел уже безболезненно выключиться. Инженер-майор Авраменок появился передо мной, докуривая папироску, в руке он держал зеркальце. Зеркальце? Что-то было в нем, что-то было… Пронесся быстрый гул: приземлился самолет. Но мне встречать было некого. Наверное, я уже спал.

VI

Я проснулся в шесть. В этот миг в войсках звучит труба, и — отставая на долю секунды — заливаются дневальные под грибками на передней линейке лагерей: «Шестая рота, подъем! Вторая пулеметная, подъе-ом!». Старшины, выбритые и подтянутые, уже похаживают перед палатками; считанные секунды — и на линейку начинают выскакивать солдаты в майках, шароварах и сапогах, досыпающие на ходу, но уже готовые к обычным тяготам и немудреным радостям очередного армейского дня. «Выходи строиться! Ста-новись! Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом — марш! Бегом — марш!» Рота переходит на бег, весь полк бежит, ротный разгильдяй только теперь вылезает из палатки и пускается вдогонку, взгляд старшины уже отметил его, быть разговору: «Что мешает вам хорошо служить?». Роты бегут: старички — уверенно, вполсилы, а молодые, весеннего призыва, едва поспевают за ними, задыхаясь, еще непривычные к резкому переходу ото сна к бегу. Армия. Молодость.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});