Последний рубеж - Зиновий Фазин

В больших городах Орлик не жил, и вы, естественно, можете подумать, что он чувствовал себя каким-то потерянным, робел и терялся в круговороте московских улиц и переулков, среди великого нагромождения стен, то каменных, то деревянных, то в первом этаже кирпичных, а сверху — сложенных из тяжелых бревен, то высоких-превысоких зданий, у которых и крыши не видно, то почти рядом — самых настоящих избушек на курьих ножках. Нет, не это заставляло Орлика теряться и робеть.

Трудно сказать, откуда и как составилось у Орлика впечатление, что Москва — это город не то чтобы сказочный, как изображался в книжках город царя Гвидона из пушкинской сказки, которой в детстве зачитывался наш герой. Москва виделась ему в ореоле какого-то неземного сияния; казалось Орлику, что это уже давно не старая Москва, что революция все тут сломала, изменила и теперь это нечто вроде того города, о котором Орлик как-то читал в одной книжке. Называлась та книжка «Город солнца», и вот как раз таким чудесным городом солнца представлялась Орлику Москва на третьем году революции.

Иной подумает: да что Орлик, с неба, что ли, свалился? В стране война, разруха, голод, обнищание. О, все это наш герой, разумеется, слишком хорошо знал. Он, помните, любил с журавлиной высоты смотреть, но видел и то, что рядом происходит, и глаз у него был острый, с малолетства привыкший к лишениям жизни. Нет, Орлик это все учитывал, а вот как хотите, иначе представлять себе Москву не мог.

Не Москва же это просто, а столица мировая, где куются счастия ключи для всех рабочих и крестьян. Это, верил он, не какой-то там город, не буржуйский Париж или Лондон.

Но вот, видит Орлик, стоит на углу женщина в жалком рваном ватнике, продает стаканами семечки. Насыпала она и Орлику стакан этих семечек, деньги взяла немалые, а объяснить, где Кремль, не смогла.

— Я не бывала, не знаю, миленький.

— Небось приезжая?

— Нет, я тут сроду живу, за вокзалом.

— И никогда в Кремле не была?

— Говорю, ну даже и не видела, какой он. Возле Кремля ведь прежде одни знатные богачи жили. А мне-то что было там делать? Я пролетарка, без мужа. На фронте погиб.

У Орлика снялось сердце. Не мог он видеть бедствующих женщин, они ему напоминали родную мать — тоже одна-одинешенька, и что она там делает в Каховке, Орлик себе не мог представить. Белые, как видно, уже и туда добрались, страшно и подумать. Были у героя нашего два сухаря черных — отдал торговке семечками и пошел дальше. Встретились добрые люди и показали: туда, мол, иди, потом налево сверни, потом прямо и дойдешь, братик, до Кремля.

Орлик ждал, что на пути будут ему встречаться оркестры музыки с марширующими колоннами рабочих и красноармейцев и всюду он увидит красные полотнища и флаги, а на перекрестках встанут перед ним триумфальные арки с революционными надписями и венчающими их громадными молотами и серпами.

Оркестры духовой музыки действительно попадались, и арки из фанеры с красными флагами тоже встретились, и серпы и молоты — на плакатах. Но какой старой, унылой, запущенной казалась Орлику Москва в тот день! Прежнее представление рассеялось, а к новому видению Москвы он еще придет. Это не сразу дается — понять большой город, его душу. Месяца через три с лишним Орлику предстоит снова побывать здесь, и тогда он увидит Москву другими глазами.

Но это еще предстоит, а сейчас он шел и смотрел по сторонам и чем дальше, тем больше недоумевал.

Ничего сказочного не было.

И вдруг — уже ни на что подобное не надеясь — Орлик ахнул. Перед ним открылась многолюдная широкая площадь, мощенная камнем, а за ней вставало наяву почти сказочное видение — стена с зубцами, башни, теремки и купола, одно над другим, все в причудливом нагромождении, ну совсем как в пушкинском городе царя Гвидона!

Трепет обуял Орлика. Видал он виды, а такого еще не видел. Сердце сперва замерло, а потом быстро забилось в радостном волнении. Он и не помнил, как содрал с головы шлем. Долго стоял любуясь. Это — Кремль. Вот чудо, ты подумай!..

Мимо красноватой стены с высокой стрельчатой башней и часами на самом верху бежал трамвай. Рельсы пролегали как раз в том месте площади, где теперь Мавзолей и трибуны.

Трамвай — это было не совсем понятно; он нарушал впечатление сказки.

Орлик прошелся вдоль стены, потрогал седые, кое-где поросшие мхом кирпичи, чтобы потом мог сказать — он не только видел сказку, а и прикасался к ней.

У самой стены бросались в глаза могилы с увядшими и свежими венками и надписями на лентах: «Павшему в бою…», «Погибшему от рук белых наемников империализма…» Давно уже Орлик заткнул за пояс свой шлем и дивился, почему другие ходят по площади в шапках. И в ворота Кремля ныряют, тоже не сняв головного убора.

Он все выискивал, Орлик, к кому бы подойти да порасспросить о том, ради чего он и очутился здесь.

Часовой у Спасских ворот попался неприветливый, строгий. Лицо худющее, на носу ржавые железные очки. Лихо заломлена на голове серая окопная папаха.

Все же он старался понять Орлика.

— Ну чего тебе надо? Куда?

Орлик мнется, глаза косит в сторону, отвечает уклончиво:

— Да есть у меня дело.

— Какое дело? К кому?

И вдруг очкастый раскричался. Голос громовой, зычный, чуть ли не по всей площади слышно. Орлик уже и не знал, куда деваться, а тот все гудел:

— Ты чего? Это почему у тебя вид такой неподобающий? Ты при шашке и оружии, а без головного убора стоишь, — куда это годится? Э-э, братец! На губу хочешь попасть? Можешь посидеть!

Пришлось надеть шлем и отойти от часового подальше. На гауптвахту еще попадешь, чего доброго. Очкастый часовой что-то еще кричал вслед, кажется, за партизанщину ругал: хватит, мол, этого самого, пора к дисциплине настоящей привыкать и так далее.

Теперь что оставалось делать? Орлик нашел решение: он двинулся вдоль кремлевских стен и башен с твердым намерением обойти Кремль и разглядеть со всех сторон. От Спасских ворот дошел до Троицких, оттуда — до Боровицких. Потом шел вдоль Москвы-реки и держался лишь одного направления: куда стена ведет, туда и он шаг держал.

Часа полтора это заняло. Шел он, шел, пока снова не добрел до Красной площади. Ноги, признаться, гудели, да и есть хотелось, а уже было за полдень, а еды не оставалось в карманах у нашего путешественника ни крошки, да и денег тоже.

А теперь что оставалось делать?

Опять само пришло решение: застегнуть потуже ремень, что Орлик и сделал. Доплелся он до Иверских ворот (тогда еще такие существовали) и потолкался тут среди прохожего люда. С иными заговаривал, если это были, на взгляд Орлика, свои. Ну, скажем, стоит у газетной витрины человек в кавалерийской фуражке и потертой окопной шинели. К такого рода личностям — молодые ли они или уже седые — наш герой сразу проникался симпатией. И вот как раз у одного такого человека и как раз в кавалерийской фуражке Орлик и стал спрашивать:

— Слушай, батя, ты мне скажи: что в Кремле? Снаружи поверх стены купола, да кресты, да башни, а внутри что?

Собеседником Орлика оказался уже действительно по годам вполне «батя», если не дедушка. Сидел он у Китайгородской стены и перематывал разъехавшиеся обмотки.

— Ты откуда? — перво-наперво осведомился он у Орлика. — С фронту?

Орлик начисто все выложил. Ехал вот с товарищем по такому-то делу, не доехал и теперь не знает, что дальше-то делать.

— Ага! — покивал пожилой кавалерист. — Понятно. Сам я тоже бывший фронтовик, Деникина бил, до Новороссийска дошел, а там тифом меня сразило. А сейчас я в Москве тут по особым делам. Из-под Калуги мы… Ну, а тебе для чего про Кремль надо знать? Я там сейчас был и могу все тебе рассказать.

Орлик ахнул:

— А как допустили вас?

— А просто. Я к Михаилу Ивановичу Калинину заходил. По крестьянским делам. Ну, поговорили. Обещал помощь оказать. А тебе, сыпок, по какому делу?

— Я в белый тыл хочу, — признался чистосердечно Орлик. — Помог бы мне в этом Калинин? Как же к нему попасть?

— Э, милый, — усмехнулся пожилой кавалерист. — Ты порядка не знаешь, что ли? У нас же теперь не то, что было. Власть укрепилась, и порядку куда больше стало. Москва видишь какой сделалась? Не Москва, брат, а штаб руководства! Вся мировая революция тут на виду, про все тут знают и думают… Понял ты? Международная дипломатия, война, хлеб — все берется во внимание. Так-то, милый ты мой герой!

Он все усмехался, кавалерист, и продолжал свое дело — переобул, не торопясь, левую ногу и взялся за правую.

— А ты, значит, в белый тыл собрался, к барону Врангелю? — опять заговорил солдат и все с той же ухмылкой продолжал: — И чего бы ты там стал делать, а? Эх, милок! Я вижу, ты хотя и в буденовке, а по уму-разуму как бы еще дитятко… Да, да, не обижайся, я это говорю тебе всурьез, по-отечески. Порядок же есть, братишка ты мой хороший. Ежели бы, допустим, нашему главному штабу руководства понадобился какой человек для взрывной работы в белом тылу, то, поверь, само руководство нашло бы тебя или кого другого, и все дело бы сделалось по всем положенным правилам и секретам. Понял? Во как! А ты сам лезешь — берите меня, я лучший! А может, они кого другого хотят? Может, уже послали кого надо. Ты же сам солдат, братец мой, должен субординацию знать. Это тебе, милый, не по крышам лазить, да!