Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

Занимались мы все в той же комнате, за большим столом, по одному с каждой стороны, как на важном совещании. Между нами и за нашими спинами будто простирались ледяные пустыни. Становилось все холоднее. Борха кусал кончик ручки. Я рисовала на полях тетрадки дома и башни для Горого. Где-то в доме играли на пианино. Звуки скатывались со второго этажа, точно капли.

— Что будешь делать, когда мы пойдем в школу? — спрашивал Борха Китайца.

Лауро улыбался:

— Не отвлекайтесь, сеньорито.

Как-то Антония сказала:

— Вчера, на площади, чуть не побили камнями Малене.

— За что? — Мы оба подняли головы. Над речами Цицерона растерянно летала бабочка.

— Зазналась. А братья Таронхи не дали ее побить.

— Что же там было? — спросил Китаец.

Мать и сын переглянулись. Антония сложила на краю стола наши книги и тетради. Она принесла завтрак и расставляла еду. Позвякивали ложечки и чашки.

— Остригли ее, — сказала она. — Больше ничего. Привели на площадь, где ребята костры жгут, и остригли. Чтобы не зазнавалась.

У меня задрожали руки, и я сунула их под стол. Я чувствовала себя жалкой трусихой, мне хотелось сказать: «Мануэль мой друг, он держал Горого и даже не спросил, зачем мне такое чучело».

Заскрипели ступеньки, Антония выскочила из комнаты. Бабушка тяжело спускалась по лестнице. Она вошла к нам — Антония спешила за ней — и остановилась у порога. Мы встали. На пол посыпались книги, желтый карандаш дерзко покатился к ее ногам. (Маленькие отекшие ноги, туфли врезаются в подъем.) Покраснев, как мак, втянув голову в плени, Лауро кинулся к ней, встал на колени и, что-то лепеча, поднял карандаш. Бабушка не была ни разу у нас на уроке.

— Оставьте, — холодно сказала она. — Что случилось с этой женщиной?

Антония, вытянувшись, быстро замигала:

— Сеньора, она… она, кажется, надерзила братьям Таронхи. Нагрубила им. Она плохая женщина, сеньора, и наши ее проучили.

— Как проучили?

— Остригли. Вы помните, сеньора, у нее красивые золотистые косы…

— Рыжие, — уточнила бабушка. — Да, помню. Только не золотые, а рыжие.

Она швырнула на стол газету.

— У нас стригут, а там…

Мы несмело заглянули в газету. Какие-то люди висели на чем-то. Фотография была темная, плохая, и от этого мне стало еще страшнее. Я вспомнила соломенное чучело в свитере, которое Гьем и его компания жгли на костре. Борха спас его из огня, а сам получил рану.

Бабушка вышла, прямо держа спину и тяжело опираясь на свою дурацкую палку. Китаец быстро схватил газету. Там было написано крупными буквами, что в одной деревне священника бросили на растерзание свиньям. Я представила, как отец Майоль борется со свиньями — у нас их было много, все злые, клыкастые, — и мне почудилось, что у этих свиней такой же оскал, как у бабушки, у Борхи, а может — и у меня.

— Поешь, сынок, — сказала Антония.

Мы опять услышали это слово. «Так она его зовет, — подумала я, — с тех пор как узнала, что его выгоняют».

Я почувствовала, что Борха смотрит на меня, обернулась и поняла по его сведенным бровям, по закушенной губе, даже по блестящей пряди на лбу, что он хочет сказать: «Пошли, Матия».

Китаец открыл было рот, но промолчал. Сел, опустил голову, сложил газету. Антония — поникшая, словно из нее вынули душу, — стала разливать кофе.

— Куда? — спросила я, как только мы вышли. Было холодно, я запахнула жакет и придерживала его руками. Со страхом я ждала ответа.

— К Мануэлю.

— Нет!

Я схватила его за рукав, но он вырвался и побежал вперед. Его тонкие, загорелые ноги ловко перескакивали через низенькие каменные стены. Солнце в тот день было большое, как спелый апельсин. Начиналась золотая пора, когда свет среди стволов — алый и розовый, а солнце надо пить понемногу, как старое вино, чтобы не ударило в голову. Начинался октябрь.

У калитки Борха остановился и стоял, как стояла я в тот, первый, день, пока Мануэль не спросил, подожду ли я его. Я смотрела сзади на шею с продольной впадиной и очень хотела, чтобы мой брат не позвал Мануэля.

В открытую калитку мы видели оливы и колодец, в который кинули дохлого пса. Я думала о том, что небо — такое, как тогда и как всегда, оно всегда одинаковое, только на земле все меняется. Сейчас оно было омыто сверкающим светом спелого, предвечернего солнца. Шел, наверное, шестой час.

— Где он ходит сейчас? — спросил Борха.

Говорил он пылко, нетерпеливо, и я поняла, что он волнуется.

— Не знаю.

Он дернул плечом и повторил:

— Где он, Матия? Не скажешь — пожалеешь…

— Да я не знаю.

— А где же вы встречаетесь?

Не стоило говорить, что мы вообще не назначаем свиданий, он бы не понял. Мы ведь просто выходили друг другу навстречу. Я вздрогнула, вспомнив, как мне показалось когда-то, что Мануэль хочет сказать: «Остановись, тут мой мир. Остановись, тут вход в мое царство»; а наглый Борха (какой он плохой, какой плохой!), пожав плечами, переступил этот порог и вошел в сокровенное святилище, где хранилось что-то большее, чем зарождающаяся любовь. Я печально вошла за ним и прислонилась к первой оливе. Листья на ней уже поредели. За стволами виднелся колодец, покрытый мхом и плесенью и похожий на странное око земли.

Перед домом было крытое крыльцо. Фонарь кто-то разбил — наверное, камнем. Стояла тишина, две золотые пчелы гонялись друг за другом. Все заливало, как во сне, розовое сияние. Чем-то приторно пахло — медом или суслом. Сизый бабушкин голубь что-то клевал на первой ступеньке, у большой лужи.

— Мануэль… — позвал Борха.

По земле двигались тени. Пламенела герань в больших горшках. Все сверкало, словно только что пролился мелкий золотой дождь. Правое окно вспыхивало синим и зеленым. Дверь на террасу была открыта, но в доме стояла тишина, будто все заснули или заколдованы. Казалось, что сад полили совсем недавно.

— Мануэль! — крикнул Борха погромче.

Голубь взлетел, мелькнул над нами и сел на стену. Оттуда, где я стояла, его пронесшаяся по земле тень показалась мне сказочной. «Странно все на свете», — подумала я.

Тут и вышел Мануэль — усталый, босой, весь в земле. Он оперся о стену и, не глядя на нас, стал обувать сандалии. На его щеках чернела тень упрямо опущенных ресниц. Он был гораздо выше Борхи и куда сильнее.

— Мануэль, — раздраженно сказал мой брат. — Я хочу у тебя спросить: с кем ты, с Гьемом или с нами?

Мануэль посмотрел на него, и я впервые увидела, что в его глазах вспыхнул гнев, мучительный, как тоска.

— Я не понимаю, — сказал он.

Борха подошел к нему. Он дрожал и с трудом сдерживался.

— Пошли со мной. Пошли в Сон Махор!

И тут в первый раз Мануэль взглянул на меня.

— Пошли! — повторил Борха. — А то хуже будет. Хуже, чем с твоей матерью.

Если бы он этого не говорил! Меня словно ударили по щеке. Но я сама испугалась своей трусости. Темное лицо Мануэля побагровело от шеи до лба.

— Я занят, — ответил он.

Борха обернулся ко мне.

— Скажи ему, Матия.

Я еще не открыла рта — и лоб, и уши, и шея у меня горели, — как Мануэль поднял правую руку (она блеснула в лучах солнца):

— Не говори, Матия, не надо…

Я отвела взгляд, и Мануэль пошел к поместью.

Сперва мы зашли за Хуаном Антонио, который, услышав свист, выскочил на балкон, дожевывая что-то. Потом быстро спустился и встал рядом с Мануэлем. Мальчики шли впереди, я — сзади. Со стороны могло показаться, что Мануэля ведут в тюрьму. Сам он ступал медленно, опустив руки.

Когда мы выходили из селения, нас увидел Себастьян.

— Теперь своим донесет… — быстро сказал Хуан Антонио.

Леон и Карлос занимались, но охотно пошли с нами.

Дорога поднималась вверх, а потом сворачивала в сторону. Солнце висело прямо над нами, словно мы взбирались по стене.

У ограды поместья мы нерешительно остановились. Может, мы бы постояли, да так и ушли (как некогда ушли мы с Мануэлем, постояв у решетки, глядя друг на друга и слушая ветер), но там, в саду, ходил Санамо. Увидев Мануэля, он открыл рот, вскинул руки, но ничего не сказал и направился к нам, недобро посмеиваясь и звякая ключами.

— Мануэль, Мануэль, сыночек! — зашамкал он беззубым ртом, отпирая скрипучие ворота. Его длинные седые волосы шевелились на ветру.

Мануэль стоял покорно, как пойманный преступник, и это меня раздражало. Он был выше всех нас, даже меня, самой долговязой. Он стоял, чуть опустив голову, и лучи предзакатного солнца сверкали на его темной коже, огнем зажигали волосы. Санамо восторженно глядел на Мануэля. Борха держался за прутья решетки обеими руками и улыбался как можно слаще, словно что-то выпрашивал у бабушки.

— Привет, Санамо, — с наигранной бодростью сказал он. — Можно зайти к дону Хорхе?

Санамо ехидно взглянул на него, криво усмехнулся и распахнул ворота, как будто перед ними стоял экипаж, а не шестеро растерянных детей.