Скука - Альберто Моравиа

—  Ну хорошо. Пусть будет Кортина. Давай деньги.

Видимо, мать не ожидала, что я сдамся так быстро.

Растерявшись, она внимательно на меня посмотрела, по­том спросила:

—  Когда ты хотел бы поехать?

— Да сразу же. Сегодня пятнадцатое… Ну хотя бы восемнадцатого.

—  Но надо заказать гостиницу.

—  Я телеграфирую.

—  И сколько ты думаешь там пробыть?

—  Дней пятнадцать — двадцать.

Казалось, мать уже раскаивается, что сделала мне это предложение, вернее, насколько я мог понять, раскаива­лась она не в том даже, что она его сделала, а в том, что предварительно не выторговала себе какую-нибудь ком­пенсацию. Привычка к спекуляции была в ней так силь­на, что она не могла расстаться с ней даже в отношениях со мною. Она сказала нерешительно и неохотно:

—  Разумеется, я дам тебе столько, сколько понадо­бится. Я обещала и сдержу свое слово.

—  Хорошо. Так давай!

—  Что за спешка? И потом, сколько тебе нужно?

—  Ну, будем исходить из двадцати тысяч в день. Ста­ло быть, двести тысяч.

—  Двадцать тысяч лир в день?

—  Так я богат или нет? Вроде бы ты сама только что об этом говорила. Я не собираюсь останавливаться в оте­ле первого класса. Двадцать тысяч в день — этого едва хватит для самого скромного проживания.

—  Тут у меня денег нет, — сказала мать, решившись наконец на завуалированный отказ. — Я никогда не дер­жу денег в кабинете.

—  Хорошо, — сказал я, поднимаясь. — Так пройдем к тебе.

—  И в спальне у меня тоже ничего нет. Как раз сего­дня утром мне пришлось сделать одну выплату.

—  Так выпиши чек. Уж чековая книжка у тебя навер­няка есть.

Странно, но в ответ на это в высшей степени разум­ное предложение она внезапно переменила решение.

—  Нет, я все-таки дам тебе наличными, у меня вчера как раз кончилась чековая книжка. Пойдем наверх.

Мать поднялась, и я последовал за нею, спрашивая себя, почему произошла столь внезапная перемена в спо­собе выплаты. Недоумевал я недолго. Уже на лестнице мать, не оборачиваясь, сказала:

— Да, кстати, сейчас я дам тебе задаток — сто тысяч. Остальное завтра. Больше не могу, это все, что у меня сейчас есть.

То есть мать переменила свое решение, потому что чек ей пришлось бы выписать на всю сумму, в то время как наличными она могла дать меньше, сославшись на то, что больше у нее сейчас нет. Откуда этот внезапный приступ скупости? Может быть, подумал я, она боится утратить надо мною контроль, а может быть, хочет полу­чить от меня что-то в обмен на деньги. Ничего не сказав, я последовал за нею по лестнице, и мы вошли в ее спаль­ню. Это была большая и комфортабельная комната в со­временном стиле, выдержанная в серых и белых тонах; из-за множества ковров и занавесок — тут не было ни кусочка пола, ни клочка стены, не задрапированного тка­нью, — возникало ощущение духоты. В полумраке, при­дававшем нашему отражению в зеркалах что-то злове­щее, мы выглядели словно два заговорщика. Мать подо­шла к двери в ванную, находившейся в глубине комнаты, и открыла ее. Я остался стоять на пороге.

—  Что ты там стоишь, — сказала мать, — иди сюда, у меня от тебя нет секретов.

—  У тебя нет секретов, — сказал я, — потому что ты знаешь, что мне не нужны твои деньги. Если бы это было не так, ох, сколько бы у тебя появилось секретов!

—  Что за глупости! — сказала мать. — Разве ты мне не сын? — И первой вошла в ванную. Она была очень просторная — такими подчеркнуто, бессмысленно простор­ными бывают в богатых домах помещения, предназна­ченные для ухода за телом. Ванну от раковины отделяло по меньшей мере четыре метра мраморного пола, а рако­вину от унитаза столько же кафельного. Я увидел, как мать подошла к стене, взялась за один из крючков, пред­назначенных для полотенец, повернула его направо, по­том налево, а затем потянула на себя. Пластинка из четы­рех белых плиток открылась, как дверца, обнажив свер­кающую поверхность стального сейфа.

—   Ну-ка, — сказала мать менторским тоном, как бы предвкушая удовольствие, — ну-ка, посмотрим, сможешь ли ты справиться с шифром.

В свое время она сообщила мне этот шифр, и я, сам того не желая, запомнил его просто потому, что у меня хорошая память, но мне было противно пускать его в ход, особенно под ее взглядом, — так бывает противно уча­ствовать в ритуалах религии, которую не исповедуешь.

—  Зачем это, — сказал я, — открывай сама, я-то тут при чем?

—  Я просто хотела проверить, помнишь ли ты шифр, — весело сказала мать. Потом протянула свою белую, уни­занную массивными перстнями руку и быстрым нервным движением набрала на циферблате несколько цифр. Сейф открылся. В глубине его были беспорядочно свалены па­кеты акций и конверты, белые и желтые. Внезапно мать перешла от веселости к подозрительности и бросила на меня недоверчивый взгляд. Я растерянно отвел глаза: прямо передо мной в фарфоровой чаше унитаза лежал комок ваты. Я протянул руку и с шумом спустил воду. Когда я снова поднял глаза, мать уже держала в руке белый очень толстый конверт и устанавливала на место плитки. Потом, возвращаясь обратно в комнату, она ска­зала:

—  Сейчас я дам тебе пятьдесят тысяч. Я вспомнила, что другие пятьдесят мне нужно сегодня отдать постав­щику.

То есть она еще раз урезала сумму, которую я у нее просил. Я рассчитывал сделать Чечилии подарок за двес­ти тысяч, потом примирился с сотней, но пятьдесят — этого было слишком мало, чтобы смягчить известие о разрыве. И я решительно запротестовал:

—   Нет, мне нужна сотня. Поставщику заплатишь в другой раз.

—  Но это невозможно. — Мать подошла к высокому старинному комоду, отвернулась от меня и, насколько я мог видеть, на его мраморной поверхности распечатала конверт. Я сказал, не двигаясь с места:

—  Ведь ясно же, что в этом конверте больше пятиде­сяти, может быть, даже больше трехсот. Тут по крайней мере полмиллиона, к чему эти отговорки?

Мать, не оборачиваясь, поспешно ответила:

—  Нет-нет, здесь всего пятьдесят.

—  Тогда дай мне взглянуть.

Она неожиданно резким движением повернулась ко мне, заслоняя собою конверт, и я увидел, каким взволно­ванным стало ее худое, иссохшее лицо.

— Дино, почему ты не хочешь вернуться к матери? Ведь если бы ты жил здесь, у тебя было бы столько денег, сколько ты захочешь!

Так вот, значит, на какую компенсацию рассчитыва­ла мать, и так ли уж важно, что свое требование она вы­ставляла не в виде сухой дилеммы, как было бы это в случае с должником, а в форме патетического призыва. И тогда и я спросил у нее, в свою очередь:

—  При чем здесь это?

—  Но я же вижу, что ты пришел сюда только ради денег, и это после того, как мы не виделись целых два месяца!

—  Я уже говорил тебе, что был занят.

—  Если бы ты вернулся, ты и здесь мог бы заниматься всем, чем хочешь. Я не вмешивалась бы в твою жизнь.

—  Лучше дай денег, и прекратим этот разговор.

—  Ты мог бы приходить и уходить по своему усмотре­нию, поздно возвращаться, принимать кого хочешь, во­дить любых женщин.

—   Но мне никто не нужен!

—  Может быть, ты убежал тогда, потому что подумал, что я помешаю твоей связи с Ритой? Ты ошибаешься. Мне нужно только, чтобы ты соблюдал форму, а в осталь­ном я тебе не помеха.

Тут я не на шутку удивился. Так, значит, мать замети­ла что-то между мной и Ритой, но молчала, надеясь, ви­димо, что интрижка с горничной укрепит мои связи если не с ней, то с домом, а значит, и с ней. И когда же она это заметила? Во время завтрака? Или позже? Я внезапно ощутил неприятное чувство сыновней виновности, слов­но снова стал мальчиком и мать имеет право меня при­стыдить. Однако я быстро справился с этим чувством, вспомнив, что к Рите меня толкнуло отчаяние, в которое неизменно приводил меня каждый визит к матери. И я раздраженно сказал, глядя ей прямо в лицо:

—  Нет, я бежал тогда не из-за Риты, я бежал из-за тебя.

—  Из-за меня? Но я ведь даже сделала вид, что не замечаю, как ты ее лапаешь во время завтрака!

Эта фраза, а еще больше тон матери меня взбесили.

—  Если хочешь знать, я из-за тебя и стал ее «лапать», если воспользоваться твоим выражением.

—  При чем здесь я? Разве я виновата в том, что ты пристаешь к служанкам?

—  Я стал лапать ее руками, потому что ты стала ла­пать меня ногами.

—  Ногами, я?

—  Да, ты, ногами — так ты давала мне понять, что не следует говорить о деньгах в присутствии горничной. И потом знай, — я подошел к ней вплотную и говорил ей теперь прямо в лицо, — знай, что все глупости, которые я делал в своей жизни, все были из-за тебя.

—  Из-за меня?

—  Всю свою юность, — закричал я внезапно в при­ступе бешенства, — я мечтал стать вором, убийцей, пре­ступником, лишь бы не быть таким, каким тебе хотелось меня видеть. И благодари Бога, что мне это не удалось, не представилось случая. И все это из-за того, что я жил рядом с тобой, в этом доме.