Северная война и шведское нашествие на Россию - Евгений Тарле

Пиперу все-таки, когда он наводил справки кое у кого из польской знати, было сказано, что Лещинского мало знают, влияния вне Познани он не имеет, никакой партии у него нет и никогда не было, и вообще в Польше никому никогда и не снилось, чтобы он мог претендовать на польский престол. Но Пипер и Горн, зная хорошо своего короля, поспешили доложить также, что хоть Лещинского мало кто знает, но уж зато, кто знает, те его любят. Все старые и новые, шведские и немецкие авторы одинаково признают, что внезапный сюрприз короля с кандидатурой Лещинского объясняется исключительно тем, что Карлу показалось, что в лице его он найдет вполне послушное орудие. "Благородная внешность молодого дворянина… может быть также мягкость и уступчивость характера расположили Карла XII в его пользу",[72] — пишет с большой откровенностью о внезапной кандидатуре Лещинского один из биографов Карла XII — Карлсон.

24 июня 1704 г. Карл объявил варшавскому сейму, что он желает, чтобы Станислав Лещинский был избран на престол. Через неделю, 2 июля "мягкий и уступчивый" познанский юноша Станислав и был избран польским королем. Ему суждено было просидеть на престоле Речи Посполитой ровно пять лет — от летнего дня 2 июля 1704 г., когда сейм его избрал, до другого летнего дня, 27 июня 1709 г., когда произошло Полтавское сражение, после чего Лещинский обнаружил в полной мере свою "уступчивость и мягкость", ибо без малейших затруднений пошел навстречу желанию Петра, чтобы немедленно и духа его в Польше не оставалось.

Карлу XII и тому же графу Пиперу, его министру, казалось, что, посадив своего ставленника, они завоевали Польшу и прочно обеспечили свой тыл для похода на Москву. А на самом деле не было в течение пяти лет эфемерного царствования этой марионетки ни одного месяца, когда Станислав мог бы вполне спокойно сидеть на своем троне, если бы шведские войска ушли из Польши. Он был лишь шведским орудием порабощения польского народа.

Серьезное значение в шляхте имели в эти пять лет две партии, раздиравшие Польшу на части: шведская и русская. Станислав Лещинский и Август и приверженцы того и другого всегда твердо знали, что их участь решится исходом нескончаемого, гигантского русско-шведского состязания. Но шляхта не составляла еще всего народа.

Мы не пишем тут историю польского народа в эти годы, когда и шведы и русские войска вели между собой войну на польской территории, но, насколько можно судить по архивным данным и по вышедшим томам "Писем и бумаг Петра Великого", шляхта местами тяготела больше к Лещинскому, чем к Августу II, а «хлопы», простолюдины лучше уживались с русскими, чем с шведами, и ни разу русским властям не приходилось издавать таких варварских распоряжений против польского народа, как те, на которые так щедро было шведское командование. Но для прочных выводов надежных и полных материалов в нашем распоряжении не было.

Нужно сказать, что Петр в свою очередь избегал раздражать поляков. Узнав, что русские, уходя из города Броды, увезли с собой пушки и что поляки «негодуют», царь, велит объяснить полякам (и «обнадежить» их), что эти пушки вывезены только потому, что иначе попали бы в руки шведов, и поставлены они будут "в крепости полские Могилев и Быхов".[73] Русские оказывали всякую помощь полякам, бравшимся за оружие против шведов.

Еще 23 июня 1705 г. Петр объявил Польше, что он ввел свою армию в их землю на основании заключенного им (еще в 1703 г.) союзного договора с законным польским королем Августом II. Через две недели после этого манифеста царь уже был в Вильне. Здесь дальнейшее движение задержалось, потому что пришла печальная весть о поражении Шереметева в Курляндии. Шведы называют это сражение (15 июля 1705 г.) по имени селения Гемадертгоф, русские — по имени Мур-Мызы. Еще немало неудач и даже несчастий пришлось испытать русской армии, недостаточно еще обученной, с незначительными еще пока запасами артиллерии. До поры до времени артиллерия шведов еще превосходила несколько русскую. В 1708–1709 гг. положение круто изменилось в нашу пользу. "Некоторый несчастливой случай при Мур-Мызе, — писал царь Шереметеву, — учинился от недоброго обучения драгун (о чем я многажды говоривал)". Но Петр вместе с тем утешал Шереметева, указывая, что неудачи даже бывают полезны. "Не изволте с бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать",[74] — писал царь Шереметеву 25 июля 1705 г.

Пришлось отложить намечавшуюся осаду Риги, тем более что победоносный Левенгаупт стал там со своей армией. И тогда-то ранней осенью последовала, как бы в подтверждение слов Петра, за «неудачей» большая "удача".

В первой половине сентября после довольно долгой осады сдалась русским войскам Митава (4 сентября 1705 г.), а спустя неделю — город Бауск с крепостью. Добыча была большая: 326 пушек, причем были взяты редкие тогда в русской армии 35 больших гаубиц в Митаве и 8 гаубиц в Бауске. Петр торжествовал больше всего потому, что эти два события задерживали курляндскую армию шведов и отрезали ее от Польши: покорение Митавы "великой есть важности понеже неприятель от Лифлянд уже веема отрезан, и нам далее в Полшу поход безопасен есть", — писал он Федору Юрьевичу Ромадановскому.

Теперь уж явно на долгое время Прибалтийский край переставал быть главным театром военных действий. Можно сказать, что война продолжалась из-за Прибалтики, но не в Прибалтике. По крайней мере только во второй половине 1708 г. там снова произошли крупные военные события. Но и тогда было, как и в 1705 г., ясно, что не на берегах Балтийского моря решится участь сухопутной русско-шведской войны. Оба противника это одинаково хорошо в тот момент понимали.

Для Карла потеря Митавы и Бауска, да еще с такой особенно досадной, тяжелой утратой, как громадная по тем временам артиллерия, была поводом лишний раз укрепиться в мысли, которую он неоднократно высказывал в разных выражениях, когда Левенгаупт, или Реншильд, или (реже) граф Пипер пытались обратить внимание короля на необходимость отвоевать обратно хоть часть занятых русскими прибалтийских шведских владений. Зачем думать о Ниеншанце или Нотебурге, или Митаве и Бауске и даже об угрожаемой Риге, когда все разрешится самым желательным финалом в Москве? Значит, очередная задача — окончательно прибрать к рукам Польшу и, обеспечив свой тыл и усилив себя войском поляков, которых так или иначе возможно будет принудить к союзу, идти спокойно прямой дорогой на Могилев — Смоленск — Можайск — Москву.

Но и у Петра уже с ранней осени 1705 г. тоже был готов не менее логический план, диктовавшийся как политическими, так и стратегическими соображениями, причем игру Карла XII царь понял весьма хорошо, хотя, может быть, в тот момент ему еще и не были известны все «изречения» Карла XII о Москве и обо всем, что король шведский там собирается учинить с ним и как желает распорядиться Русским государством. Цель войны заключалась в том, чтобы: 1) всячески препятствовать Карлу захватить Польшу окончательно, и поэтому должно всеми мерами помогать Августу II и поддерживать войсками и деньгами в Польше Августа против сторонников шведского ставленника Станислава Лещинского. Русское командование при этом помогало не только королю Августу, но оказывало посильную помощь и населению тех мест Литвы и Польши, которые занимались русскими войсками; 2) всеми мерами стремиться к тому, чтобы война шла в Польше и польской Литве, а не в России, и удерживать шведов как можно дальше от русских рубежей, а единственным способом сделать это было оставление в пределах Речи Посполитой русской армии по возможности в тех частях польской государственной территории, которые граничат с русскими владениями, т. е. в Литве, в польской Белоруссии.

Когда пали Митава и Бауск, а Левенгаупт стал у Риги ждать неприятеля и явно боялся начинать немедленно наступательные действия, Шереметев этим воспользовался и, заняв в сущности почти всю Ливонию, кроме Риги, этим сильно подорвал стратегическое значение шведской победы у Мур-Мызы. Отныне русские могли не опасаться, что армия Левенгаупта вдруг нагрянет с севера на Литву. Во всяком случае можно было продолжать задержавшееся движение русской армии, еще летом начавшей свое перемещение через Полоцк и Вильну на Гродно. Еще 28 августа, когда уже участь Митавы была предрешена, русская армия стала собираться из Вильны, где она приостановилась, в Гродно.

Мысль Петра была такова. Пока Гродно в русских руках, литовские магнаты с Вишневецким и Огинским во главе и зависимая от них шляхта будут на стороне Августа (т. е. на стороне русских), и нужно здесь стоять, сколько возможно дольше.

Тут возникла жестокая распря между русскими генералами. Командовал армией, шедшей в Гродно, фельдмаршал Огильви, старик, прослуживший в австрийских войсках 38 лет и на старости перешедший по приглашению царя на русскую службу. Он считал опасным план расположения армии в Гродно и всячески противился этому. А Меншиков, посланный царем тоже в Вильну, а оттуда в Гродно, формально был подчинен Огильви, но фактически перечил ему на каждом шагу. Меншиков убеждал царя не слушать Огильви. Александр Данилович так был крепко уверен в своей правоте, что признался царю в большой дерзости: "Я приказал бумаг фельдмаршала Огильви к вашей милости мимо меня не посылать, опасаясь, чтобы своими бездельными письмами, как и настоящее, не ввел он вас в сомнение". Петр простил своему любимцу эту самоуправную выходку, потому что по существу согласился с Меншиковым и снова приказал Огильви занять Гродно. В этом укреплении можно было долгое время отсиживаться в случае осады и этим продлить пребывание русских войск в Литве, что и требовалось. И Меншиков был возмущен тем, что Огильви не верит в русского солдата и требует от царя подкреплений, присылки Ренне, которого Петр сейчас дать не мог: "Только то мне, не без печали, что войско наше называет слабым и, ничего не видя, требует от нас Рена (sic! — Е. Т.). Если по моему намерению, армия будет поставлена, неприятеля мы удержим и изнурим… Мы не потребует от вас не только 4 полков, но и одного человека". Был ли Огильви предателем, мы этого не знаем, но, что в Гродно его политика вела прямо к разгрому русской армии, в этом Меншиков был убежден.