Мы, народ... - Андрей Столяров

Сразу же около него очутился майор — занес руку ребром, но опускать ее почему-то не стал, перевернул мягкое тело, сказал:

— Как ты его… Ничего, жив, очухается минут через пять… — распахнул куртку Тойлоя, достал из внутреннего кармана пачечку зеленоватых банкнот. — Теперь живем, ёк-поперёк!.. Все — быстро в машину!..

И в тот же момент тусклая багровая вспышка рассекла внутренность гаража. Ухнуло, точно взревел дикий зверь. Дрогнул земляной пол, поползли вниз листы гофрированного картона.

— Быстрей!.. Быстрей!..

Майор уже сидел за рулем. Джип сшиб створку ворот и расплескал могучую лужу у въезда. Теперь стало видно, что сбоку от здания администрации, накрывая собой палисадник и кубчатый отопительный блок, расползается в обе стороны мрачная туча огня. Вдруг еще одна кровавая туча вспухла там, где только что стояли конические цилиндры газгольдеров. Бурные переливы дыма стремительно затягивали небосвод.

Майор резко вывернул руль.

— Ты — куда?!.

— Нельзя нам через контрольный пункт — будут стрелять!..

И точно в подтверждение его слов, надсадно захрипели за ближним домом автоматные очереди. Вета увидела, как из дыма, сгущающегося на глазах, выскакивают низкорослые люди, замотанные черным тряпьем, и, прыгая, будто мячики, бегут к дежурным казармам.

В руках у них вспыхивают твердые искры огня.

Третье багровое облако вспучилось чуть левей и, слившись с двумя предыдущими, образовало гигантский плазменный вал.

Ударил в лицо жаркий вихрь.

То здесь, то там падали на дорогу кляксы желтого пламени.

Впрочем, они уже обогнули водонапорную башню, и теперь высвистывала из-под колес жидкая холодная грязь.

— Фу-у-у… Кажется, проскочили, — сказал майор.

Он почти лежал на руле.

Учитель в свою очередь яростно тер глаза, как будто хотел с них что-то содрать.

— Пепел попал…

Вета не оборачивалась. Вся ее прошлая жизнь превращалась сейчас в огненный дым. Джип углублялся в тундру. Смыкалась со всех сторон темная болотистая тишина. Разворачивались бескрайние земли. И ей казалось, что если ехать все время вот так, ехать и ехать, не останавливаясь, только вперед, ехать и ехать, даже не разбирая дороги, то когда-нибудь, может быть, они догонят отца…

4. Завтра

Район Ишима

Я просыпаюсь секунд за десять до стука в окно. Не знаю, откуда появилась во мне эта типологическая черта: Ветка ли ее индуцировала, или она возникла сама собой, но только я довольно часто предвижу, что скоро произойдет. Вот, например, во время перерыва на стройке: Гоша сейчас порывисто обернется, заденет ведро с водой — оно грохнется вниз. Или, например, уже дома: Вета, отходя от плиты, зацепит сковородкой кастрюлю — та резко звякнет. Самого звяканья еще нет, но я его как бы слышу. Временной лаг тут совсем небольшой, секунд десять-пятнадцать, и все равно — это настоящая проскопия. Так что когда тот же Гоша (по-здешнему — товарищ Петров) начинает негромко, но очень настойчиво постукивать в ближние ставни, я уже на ногах и даже одет, я даже успеваю заметить, что времени на часах — пять утра, что в щелях ставней — яркое горячее солнце, что Веты нет — простыня на ее половине тахты откинута.

— Иду, иду!..

Георгий, как всегда, чрезвычайно серьезен. Он трагическим голосом сообщает мне, что Елизавета Андреевна пребывает сейчас возле полей, на околице, просит меня немедленно к ней подойти.

— Что случилось?

— Саранча!.. Летит саранча!.. — возвещает Гоша. Глаза у него становятся круглыми. — Ну, товарищ, я побежал. Мне еще — к отцу Серафиму!..

В двух шагах позади стоит неизменная Анечка, кулачки прижаты к груди, губки закушены. По ее облику сразу понятно: все, рушится небосвод.

— Пожалуйста, поскорей!..

Через пять минут я торопливо шагаю по улице. Солнце уже выползло из-за леса и поднимает над землей редкий золотистый туман. Отчетливо блестит под ним широкий след слизняка. Я перепрыгиваю через него, стараясь не коснуться ломких перепонок слюды. Она только на первый взгляд кажется безопасной, но если невзначай наступить, то, как кислота, разъедает подошвы. А попадет на кожу — вскочат жуткие волдыри, жечь будет так, что неделю глаз не сомкнешь. Одно хорошо: перепоночки эти быстро рассыпаются в пыль, уже через час от них не останется практически ничего. Ползут слизняки, видимо, из ближайшего леса. Ели там низкорослые, кривоватые, растущие словно через не могу, полно седых мхов, из которых, как боеголовки, нацеленные на врага, торчат огромные рыжеватые моховики. Правда, есть их нельзя: Ботаник утверждает, что это мутировавшие мухоморы. А стволы елей, сучья, гниловатые пни затянуты узорчатой бахромой лишайника. Он какого-то странного бордового цвета, и от него исходит приторный запах, как от расплавленной карамели. Тот же Ботаник предупредил, что долго дышать им опасно: начинаются галлюцинации, бродишь в хороводе теней.

В общем, непонятно, как мы с майором и Ветой через этот лес сумели пройти.

А день, судя по всему, опять будет жарким.

Вдоль канавы, вспученной ржавчиной конского щавеля, я сворачиваю к шиповнику, тянущемуся здесь непрерывной стеной. Шиповник у нас тоже, надо сказать, непростой: во-первых, он в рост человека, и ветви его сцеплены так, что образуют собою сплошной пружинистый вал, а кроме того, торчат из него колючки чуть ли не с мизинец длиной и каждая, как зловещее предупреждение, держит на своем кончике капельку сиреневатой смолы. Не дай бог уколоться, трясти потом в лихорадке будет дней пять.

Шиповник прикрывает нас со стороны полей. Преодолеть его не может ни машина, ни человек. А за шиповником открывается необыкновенный простор: желтизна, море спелой пшеницы, упирающейся в горизонт. Несмотря на утреннее безветрие, она немного колышется, длинные волны, пробегающие по ней, кажутся дыханиями земли. Слева — синеватый полукруг леса, тоже уходящий за горизонт, а справа, покрывая собой пологий спуск к руслу реки, тянутся геометрические ряды подсолнухов. Глушь, безвременье, жаркая солнечная тишина… Того и гляди, выскочат из-за ближайшего лесного уступа всадники в войлочных армяках и, дико взвизгивая, размахивая кривыми саблями, помчатся прямо на нас.

Какой нынче век?

Какой год?

Какого тысячелетия?

Впрочем, сейчас мне не до бытийных аллюзий. На околице, за полусгнившим старым плетнем, стоят несколько человек. Я вижу Ботаника в дурацкой мятой панаме: тощий, нескладный, он в ней похож на Дуремара из сказки о Буратино, вижу Евграфа, который зачем-то держит в руках топор, вижу братьев Рассохиных с растерянными и одновременно хмурыми физиономиями… Вета стоит несколько впереди — подняв к небу лицо, сжимая виски ладонями. Как будто у нее от боли раскалывается голова. Я спрашиваю, где майор, и мне отвечают, что майор со вчерашнего дня в городе. Сегодня, конечно, вернется, но неизвестно когда.

— А отец Серафим?

— За ним побежали…

Ну да, я вспоминаю про Гошу.

Вета, не оборачиваясь, говорит:

— Встань рядом и стой…

— Помочь чем-нибудь?

— Нет, просто стой…

— А что случилось?

— Саранча летит… Пожалуйста, помолчи…

За нашей спиной происходит какое-то шевеление. Братья Рассохины одинаковыми движениями указывают на уступ:

— Вон… Вон… Вон там…

Ломкое зеленоватое облако вытягивается из-за леса. Впрочем, не столько зеленоватое, сколько цвета подсохшей болотной травы. Оно очень быстро, как в мультфильме, растет и вот уже грязной колеблющейся пеленой затягивает половину неба. Падает на землю серая тень. Пшеница становится бледной, как будто из царства смерти. И одновременно накатывается тревожный протяжный звук: словно трутся, постукивая друг о друга, множество деревянных пластин. Вета морщится и прикрывает глаза, локти у нее подрагивают, — так она сдавливает виски. Я примерно понимаю, что она делает: ищет “лоцманов”, вожаков, которые управляют всей стаей. Картинка сминается — я, оказывается, стою посередине бескрайних вод. До самого горизонта простирается аквамариновая морская рябь. На волнах — пенные гребешки. Кто — то вскрикивает. Под ногами, однако, по-прежнему ощущается земная твердь.

— Не удержу, — быстро говорит Вета. — Где отец Серафим?

На лице ее — крупные капли пота. Ботаник срывается с места, бежит, смешно шлепая по воде. Куда он бежит, зачем? Вета дрожит, слабеет, и в эту минуту раздается отчетливый колокольный звон. Удары плывут один за другим. Бум… бум… бум… — накатывается мощная акустическая поддержка. Вета становится как бы немного выше, а у меня, напротив, начинает ощущаться в затылке муторная тягучая боль. Все-таки многовато на мне грехов. Хорошо еще, что не вспыхивает одежда, как давеча на отце Егусии. Впрочем, я ведь, в отличие от него, не ношу рясу. И металлического креста на мне нет — нечему раскаляться. Все равно — ощущение, словно вместо крови течет у меня по жилам жидкая грязь: я плох, я нечист, я живу не так, как следует жить. Мне хочется провалиться сквозь землю. В мире нет ничего, кроме оглушительного стыда. И, кстати, не только мне так плохо. Один из братьев Рассохиных вдруг отворачивается ото всех и закрывает руками лицо. Ботаник морщится, Евграф трет грудь и мычит, а Мерник — не знаю уж, какие грехи на нем, — стоит, расширив глаза, как будто видит адское пламя. Лишь Гоша с Анечкой, появившиеся в эту секунду, кажется, не чувствуют ничего. Они с ужасом взирают на нас, а Анечка даже в испуге машет руками: