По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин

Теперь у меня, кроме Антонины, никого нет. Решила взять себя в руки, занялась витаминотерапией, глотаю горстями. Говорят: верь в камень, и камень спасет, наверное, по этому принципу на меня подействовали витамины. Я даже перестаралась. На начальницу свою не стала обращать никакого внимания. Она неравнодушна к Красильникову, и я назло ей стала с ним танцевать. Он приглашает меня стрелять (трофейных патронов горы), и я иду, не спрашивая у нее. Она очень недобрый человек. Крымская татарка, переживает, что Сталин выслал их всех из Крыма в Среднюю Азию, в том числе ее братьев, сестра ушла с немцами. Антонину, золотого человека, называет жидкой. Дусю-санитарочку — гадкой. Причем звучит это так: Антонина — жидка, Дуся — гадка. Она не в ладах с русским языком. Как я квалифицируюсь — мне неизвестно, но ничего хорошего от нее я не жду. Когда я дружила с Алешей, она говорила обо мне гадости. Я ей сказала, что могу доказать, что это неправда. Она не отказала себе в удовольствии удостовериться в этом. Но зато уж отцепилась от меня и рот больше не раскрывала. Я ей никогда не прощу этого.

Душу я могу открыть только Антонине, но и она свихнулась. Она не то чтобы неравнодушна к Красильникову, она с ним жила и не скрывает этого. И теперь, видя его внимание ко мне, просто агрессивно настраивается по отношению к нему. Вчера он пришел в санчасть, и она стала кричать на него: «Уйдите или я вас оскорблю». Были танцы, она села рядом со мной, обняла меня и не отпускала танцевать. Просто до смешного доходит. Я, чтобы никто никаких надежд на мою благосклонность не возлагал, танцую с тремя: фокстрот с Красильниковым, вальс — с Саниным, танго — со Смирновым. Ко всем другим она меня отпускает, а Красильникову не отдает. Бедная Антонина, меня он ни с какой стороны не интересует, слишком хорошо я его знаю. Я ей об этом сразу сказала, что он герой не моего романа. Она же на 15 лет старше его, на что она надеется?

Получила письмо от Саши У. Пишет очень мало. После госпиталя снова попал в свою старую часть 18898-У. Мне скорее бы его увидеть, а то боюсь, что совсем забуду.

Появился еще один жених, лейтенант Смирнов из разведки. Прислали на место капитана Егорова. Из санчасти не вылезает, все ищет причин — то чихнул, то кашлянул.

Примчался Хиневич, его прислал Цветков предупредить меня, что Смирнов в Одессе женился и бросил потом эту девчонку. Я поблагодарила капитана Хиневича за внимание к моей персоне и успокоила, сказала, что мне это не грозит. Пусть женится на ком-нибудь другом. Я такими экспериментами не занимаюсь.

Пришлось мне все-таки с ним повозиться. Солдаты-минеры очень любили Егорова, а этого возненавидели. Егоров держался с ними очень просто. А Смирнов москвич, очень высокомерный, не знаю, чем он им досадил, но сделали они ему темную. Нас вызвали ночью, он сидит белый как стена, а из грудной клетки во время выдоха фонтанчиками брызжет кровь. Обработала ранки, сделала перевязку, отправили в госпиталь. Раны оказались неглубокими, и он быстро поправился.

А потом его прозевала начальница. Он пришел в санчасть с температурой 40°, весь пылает. Перед этим моей начальницы не было, заболел Сабир, я его отправила в госпиталь с диагнозом сыпной тиф, и он подтвердился. Я ей напомнила об этом, ведь они же из одного взвода, но она и слушать не стала, сказала, что это грипп. Когда меня вызвали к нему, он уже сыпью покрылся. Начальница положила его в санчасть с диагнозом грипп. Ее судить нужно было за это. Я две недели возилась с этим «гриппозным», он бредил без конца, срывался с места, бежал куда-то. Здоровый, сильный, куда мне с ним справиться, а надо было держать, и ночью спать почти не приходилось. Вид у меня — как будто бы я тоже тифом переболела.

Наступает 45-й год — год нашей Победы.

Когда-то на Украине майор Цветков заставлял меня писать лозунги. По его приказанию была сколочена лестница, перетащить которую с места на место нужен был целый взвод. На ней я и писала. И вот на весь мост я написала громадными буквами, не помню, чьи слова: «Будет гордостью столетий год Победы — 43-й!»

Но, увы, в сорок третьем до Победы было еще очень далеко, а вот 45-й это уже точно будет гордостью столетий, хотя и не в рифму.

Часов в 9 вечера примчался связной из штаба — вызывает подполковник. Я на всякий случай захватила порошки от головной боли, я их готовлю сама, и он признает только их. В штабе было много офицеров, и я просто растерялась — с чем это связано? Когда доложила о своем прибытии, все рассмеялись — почаще бы такие приказания! Оказывается, меня пригласили на встречу Нового года (одну из всех медиков, моя начальница мне этого не простит).

Я не только давно, я вообще никогда не встречала так Новый год. До войны было детство — «В лесу родилась елочка». А в первые годы войны было как-то не до торжественных встреч.

Но это оказалось еще и свадьбой Цветкова и Лиды Сердюковой.

Столы ломились — Аникиенко постарался, уж он-то толк в этом знает. К 12 часам все были внизу в зале. Подполковник поднялся на сцену, держа в руках часы. Ровно в 12 поздравил всех с Новым 1945 годом! Потом сошел со сцены и каждого поздравил персонально.

Было очень весело, красивая елка, танцы почти до утра, в партнерах недостатка не было (некоторые с ума сходят — не танцуют). Потом появился Ведин и вручил почти всем письма. Мне два от Саши и фото.

Писать не хочу. Все более или менее значительное запомню и так. Тарасов сказал, что Алеша уехал в академию. Вот и все. Зачем мне это было нужно? У меня есть Саша. А может быть, уже нет?

И вот наконец-то — долгожданная Победа! Меня почему-то душат слезы. День выдался какой-то непраздничный — серый, холодный, ветреный, сырой. Все готовятся к построению: чистят шинели, драят сапоги, пуговицы, пришивают подворотнички, проверяют оружие.

Все как во сне — верится и не верится.

И вот наступил этот час — парадно-торжественным прямоугольником застыл наш 18-й отдельный батальон, чеканят шаг наш знаменосец и ассистенты. Как-то невольно всматриваешься в лица своих товарищей — какие они в этот час нашей Победы?

Я не увидела ни одного лица, которое выражало бы только безмерную, безудержную радость, как было ночью, когда дежурный по части начхим[33] поднял батальон криком: «Победа!!! Война закончилась!!!»

Все как с ума посходили от радости: полуодетые кричали, плакали, стреляли, обнимались, целовались, пускались в пляс.

Теперь эти лица были и торжественные, и радостные, и скорбные одновременно.

Когда подполковник Безрук, читая приказ Верховного Главнокомандующего, дошел до слов: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» — не было ни одного лица, по которому бы не текли слезы. Мне казалось, что плакал и сам подполковник. Временами слышались всхлипывания и приглушенные рыдания, и никто не стыдился этих слез.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});