Сорок третий номер… - Дмитрий Герасимов

– П-простите, – пролепетал водитель, тряся головой, словно приходя в себя после внезапного помешательства. – Я заснул… Да так крепко! Еще раз – простите. Сегодня был жуткий день, и я вымотался… Уже едем!

И он запустил двигатель.

Городской прокурор Николай Львович Штырь – тучный человек лет пятидесяти пяти, с широким, вечно потеющим лицом и маленькими, живыми карими глазками – восседал в огромном кресле своего кабинета за длинным столом, покрытом коричневым сукном. Прямо за головой прокурора раскинулась на полстены географическая карта Петрозаводска, утыканная разноцветными флажками. Остальное убранство комнаты состояло из массивного дубового шкафа – тяжелого и мрачного, как и сам хозяин, несгораемого сейфа и крохотных, почти детских стульчиков, выставленных вдоль стены. Любой проситель, чудом попавший на прием к городскому обвинителю, чувствовал себя на таком стульчике не только некомфортно – раздавленно. Ему приходилось смотреть на хозяина кабинета снизу вверх, как пристыженной собачонке, топчущейся возле собственной лужи.

Штырь слыл человеком жестоким и жадным. В компетентных кругах про него ходили жуткие легенды, в которых очень сложно было отличить ложь от истины. Суровая правда казалась невероятной, а безжалостная выдумка – очень правдоподобной.

Рассказывали, что Николай Львович получил свою нынешнюю должность, когда после нехитрых, но иезуитских комбинаций выдал дочь-десятиклассницу замуж за тридцатилетнего балбеса – сына первого секретаря горкома. Лет девять назад, на одной из богемных вечеринок, посвященных дню рождения известного карельского писателя, лауреата многих Государственных премий, Штырь подпоил горкомовского сынка и отправил в самую дальнюю комнату – отдохнуть и прийти в себя. За ним следом бездушный отец втолкнул в комнату свою дочь – закомплексованную девочку-переростка с крупными чертами лица и вечно испуганными глазами. «Раздевайся! Живо! – приказал ей Штырь. – Ляжешь к нему голая – и все!.. И больше ничего от тебя не понадобится. Этот дебил все сделает сам!..»

Проспавшийся «дебил» потом долго не мог понять, почему рядом с ним на кровати в чужой квартире рыдает голая девица и вытирает слезы окровавленной простыней…

Штырь, который тогда был прокурором межрайонной прокуратуры, долго шмыгал носом в горкоме: «Конечно… я не дам делу ход, хотя это сто семнадцатая статья с отягчающими… Но позор-то какой! Какая незаживающая рана в сердце ребенка!.. И ее отца…»

Свадьбу сыграли той же осенью. Николай Львович умудрился не потратить на нее ни копейки.

Между тем, вопреки расхожей логике, брак семнадцатилетней девушки и взрослого, но глуповатого мужчины оказался крепким и долгим. Дочь прокурора рожала детей каждые полтора года, пока наконец рассерженный отец не сделал ей выговор: «Угомонись, крольчиха! У вас у обоих мозгов нет! Этому вообще все равно, куда пипетку макать, а моя и рада стараться! Кто из вас двоих дураков думает детей обеспечивать? На меня надеетесь? Или на партийного папика?..»

Через год после этого разговора дочь Штыря умерла от энцефалита.

Николай Львович редко виделся с внуками. Трижды в год – в дни рождения, а также к 7 ноября он присылал им шоколадные наборы с поздравительными открытками, на которых неизменно красовалась одна и та же машинописная строчка: «С уважением и наилучшими пожеланиями, Штырь Н.Л.».

А «партийный папик» заменил детям и мать, и отца, и второго деда.

Еще одной отличительной особенностью городского прокурора была его почти болезненная, иногда необъяснимая страсть к ИМН. Даже коллеги Штыря нередко брезгливо морщились, наблюдая, как тот добивается «исключительной меры наказания» по тому или иному делу. Если прокурор находил количество «расстрельных» дел, передаваемых в суд, недостаточным, он орал на следователей и районных прокуроров, угрожал им понижением в должности или, наоборот, сулил золотые горы в случае успеха. Говаривали, будто Штырь лично набирает сотрудников в спецгруппу по приведению в исполнение смертных приговоров и нередко присутствует на казни.

«Ночные планерки» прокурора уже давно никого не удивляли. Утомительное многочасовое смакование будущей казни – одна из слабостей Штыря, о которой известно и в прокуратуре, и в Главном управлении исполнения наказаний, и в МВД области.

Поэтому Олаф не сильно удивился срочному вызову. Завтра – «расстрельный день», а значит, этот бессердечный боров Штырь намеревается всю ночь мусолить подробности предстоящего «мероприятия».

Начальник СИЗО, в силу занимаемой должности, являлся также руководителем «расстрельной группы». Олафа воротило от этой дополнительной миссии, но он никогда даже взглядом не показал, как противна ему «профессиональная нагрузка». Штырь такое не простил бы никогда. Прокурору были чужды любые проявления человечности или того, что он сам называл «соплями интеллигента». Он готов был простить Олафу его любовные интрижки на стороне, но все, что касалось работы, – было святым и незыблемым. «Чего такая харя у тебя недовольная, Петри? – допытывался как-то на планерке Штырь. – Обещаю, слюнтяй, что когда-нибудь заставлю тебя самолично произвести выстрел! Хочу понаблюдать за тобой, когда брызнет кровушка и лопнет мозжечок казненного…»

Олаф никогда не присутствовал на казни. Он лишь отдавал приказы. Всегда – устно и только тем, кого это касалось. В его группу входили десять человек. Все они являлись сотрудниками СИЗО. Кроме непосредственных исполнителей, в «команде А» значились также двое водителей, врач и представитель МВД. Штырь был главой государственной надзорной инстанции над деятельностью расстрельной группы. Он же, по сути, и руководил ею. Год назад прокурор навязал Олафу нового сотрудника по фамилии Недельский. «Возьми его в «команду А», Петри! – распорядился Штырь, улыбаясь одними уголками губ. – Незаменимый кадр! Вам, сраным интеллигентам, даст сто очков вперед!»

«Незаменимый кадр» оказался извращенцем-садистом. Коренастый молодой человек лет двадцати семи, со светлыми, не по моде коротко стриженными волосами, большим ртом и абсолютно ледяными глазами, он всякий раз вымаливал у Петри мандат на исполнение, приезжал на место казни раньше положенного срока и подолгу мерил шагами узкую камеру со звуконепроницаемыми стенами, готовясь к убийству. Недельский присаживался на корточки и гладил ладонью пулеуловитель – черный шершавый щиток, пристроенный в углу мрачной комнаты, улыбаясь и шевеля губами, словно нашептывая страшные, неведомые заклинания. Затем он наклонялся лицом к стальному зарешеченному люку для стока крови в самом полу и, закрыв глаза, вдыхал одному ему ощутимый аромат смерти. Ему чудилось, что невидимая смесь агоний, судорог, криков и вздохов, накопившаяся в этой комнате за последнее десятилетие, проникает в легкие, в самое сердце и делает его сверхчеловеком – бесстрашным, неуязвимым и сильным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});