Ускоряющийся - Михаил Рашевский

Дима вдруг понял, что последние секунд десять стоит и никуда не идёт. Оглянулся. «Ах, да, это же мой этаж. Развязка близка».

Шаг, ещё шаг. Больно. Грязно. Холодно.

Ужасно всё. А сейчас ещё и врать придётся, в очередной раз!

Скрипнула дверь на лестничную площадку, Дима сделал первый шаг и остановился. На него с ужасом смотрели двое. Парень и девчонка. И если парня Дима не видел никогда в жизни, то девушку, наоборот, он знал всю жизнь. Это была его сестра.

Они увидели грязного, всклокоченного молодого человека в порванных штанах, в одном тапке. С царапинами по рукам, кровавыми ссадинами на подбородке и щеке. С уставшим, но безумным взглядом. Есть от чего испугаться.

А Дима не знал, что и делать: радоваться или огорчаться. С одной стороны, хорошо: родителей не разбудит, с другой стороны, левых людей к семейным разборкам подключать не нужно. Впрочем… то, в какой ситуации он застал эту парочку, делало его положение не столь безнадёжным: парочка обнялась, причём довольно откровенно. Руки парня лежала на попе сестры, она же обвила одной ногой его ногу. В общем, откровенность зашкаливает. Губы у обоих влажные, уши красные. Ясное дело: целовались. Можно, в общем, сыграть на уступках.

Неловкое молчание длилось несколько мгновений, потом руки парня метнулись от попы к поясу, да и вообще они тут же отстранились друг от друга, как ни в чём не бывало.

Дима, не говоря ни слова, пошёл в предбанник к родной двери, но пришлый парень-то его не знал! Он не знал, кто это вдруг появился на лестничной площадке, такой страшный. Решил, наверное, что бомж какой-то. И при первых шагах Димы, надо отдать ему должное, попытался отодвинуть за себя его сестру, загородить и защитить. Но та сама выдвинулась вперёд:

— Димка, что, совсем крыша поехала? Что ты с собой сделал?

Тот остановился от сестры в шаге, дыхнул на неё и молча пошёл дальше, поманив за собой.

Прошагал в предбанник, остановился. На площадке меж тем послышался разговор:

— Э! Стой! Ты куда? Ты его знаешь?

— Конечно знаю, Гош, это мой брат!

— Странный он какой-то… Эээ… Приятно познакомиться! — крикнул он в предбанник. Дима ему не ответил. Ждал сестру, а когда она появилась, молча указал на дверь, развёл руками, мол, открой, а то я не могу.

— Что случилось? То, что от тебя не несёт водярой, не значит, что ты не колешься или там синьку пьёшь!

Дима наклонился к её уху:

— Лунатизм.

— Что? — Конечно, не поверила она.

Дима только развёл руками, мол, не хочешь — не верь, но вот так оно и есть. В его глазах Катя не прочла ни насмешки, ни злости какой-то. Только усталость, и вот это её испугало больше того, что он поведал. Она почему-то поверила ему как-то сразу, и ей стало страшно. Что такое «лунатизм» и к чему он приводит она, правда, не знала, но что-то явно страшное. Сделала круглые глаза, закрыла рот рукой.

— И что теперь делать?

Дима закатил глаза, развёл руками, мол, и сам не знаю или вообще «а ничего не поделаешь» и вновь указал на дверь. Катя как-то суетливо отперла дверь и пропустила вперёд Диму, как-то странно повёв плечом, словно хотела им защитить шею. Дима сначала не придал этому значение, а потом до него дошло, что «лунатизм» сестра связала с её любимыми фильмами про вампиров. Решила, наверное, что Дима в вампира превратился, дурочка. Надо будет объяснить разницу, но это потом, а сейчас — раздеться, одежду в грязное, сам — в душ. Вода ранила, словно лилась не по коже, а по обнажённому мясу. Дима долго стоял под горячими струями, потом прошёл в свою комнату, закрыл окно, едва добрёл до кровати, свалился на неё — и моментально заснул.

* * *

Утро было просто ужасным. Хорошо, он успел запихнуть в рот половину подушки перед тем, как заорать от боли. А ведь спросонья всего лишь потянулся! Всего лишь начал просыпаться! Эдак выпростал руки из-под заботливо (наверное, сестра постаралась) наброшенного на него пледа и только было думал хорошенько, с кряками и подвываниями потянуться, как скрутило Руки, ноги, спина, шея — всё враз, везде судороги, все синяки ожили, шишки проснулись вместе с ним, а ссадины запекли за всю ночь враз. О, что это была за боль! Его словно запихнули в стиральную машинку, забыли добавить воды, зато включили на максимум. Так его везде раздолбало.

Лишь минут через пять основные болячки утихомирились, а может это сам Дима привык к боли, повысив болевой порог. А может и то, и другое. Но главное, что он смог потихоньку-полегоньку встать с кровати и, хромая на обе ноги, скособочено доковылять до шкафа. Открыл дверцу, взглянул в отражение… Ндаааа. Всклокоченные волосы, круги под глазами. Хорошо, не синяки. А вот на подбородке, кажись, таки синяк. И ссадина на щеке. Руки там-сям испятнали синие пятна и царапины. Дима, охая задрал майку, чуть не упал: аж ноги подкосились. Бок, которым он долбанулся о поребрик клумбы, отливал даже не синим, а лиловым. Дима осторожно притронулся, зашипел от боли. Потом, зарычав, облапил там всего везде. Прощупал рёбра. Больно, да, но не запредельно. Кажись, целы. И то хлеб.

«Па-па-па!!! Па-па-па!!!» — Дима чуть не подпрыгнул от неожиданности. Сработал будильник! Он что, встал раньше положенного??? Ничего себе! Такое с ним раньше если и бывало, то лет пять-семь назад. Ну, конечно, если ложиться обычно спать часа в два ночи, а вставать в семь — кто же выспится? Вчера он лёг часа на полтора раньше, и организм непонятным образом решил, что пора вставать. И он ведь встал! Да ещё и раньше положенного! Да ещё и имеет в себе силы ходить, наклоняться, двигать руками и ногами. Даже несмотря на гигантскую потерю энергии и вообще небывалую работу тела вчера. Он стал выносливей? Похоже на то.

В комнату застучали: мама пришла будить.

— Я уже встал! — проорал он в ответ, чем, конечно, немало удивил родных. Обычно он кричал: «Ещё пять минут!» или «Отстаньте от меня, не хочу вставать!», или «дайте мне умереть!», или «Мнымнямномну!», то есть непереводимый и непроизносимый бред. Но «Я уже встал»? Видать, это какая-то уловка. Так и решила мама, ибо в дверь снова затарабанили. И, наверное, ногами.

А Дима прикрыл глаза, ускорился — ура! Ура! Получилось сразу и без видимых усилий! Работает! — Охая и ахая навёл лёгкий марафет в комнате, натянул рубашку с длинным рукавом и спортивки, чтобы скрыть синяки, сделал счастливый вид, замедлился (Опять ура! Опять получилось сразу!) и открыл дверь. На него уставилась с подозрительным видом мама, заметила новые ссадины, обвиняюще указало на них перстом. Дима развёл руками и указал на кровать, мол, она виновата. Мама властно отстранила его с дороги, вошла и пытливым взором обвела комнату. Принюхалась. Ещё принюхалась. Уподобившись собаке-ищейке, периодически шумно втягивая воздух, прошлась по периметру комнаты, заглядывая во все «злачные места». Вернулась к двери, опешила: теперь на неё, сгрудившись в проёме, смотрели все родные. Это своего рода было даже развлечением в их семье. Дима с Катюхой называли маму в такие минуты «Мамака- подозревака». Она, воспитанная в строгой семье, иногда эту въевшуюся строгость выплёскивала на родных. Пытаясь тщетно оградить детей от тлетворного влияния улицы. И в то же время пыталась идти в ногу со временем. То всё запрещала, то проявляла необычные аукционы лояльности. Доходило до абсурда. Например, ох, какой разнос она устроила дочери, когда обнаружила у неё в рюкзаке пачку презервативов (Не, ну а что, на улице активисты раздавали, отказываться, что ли?)! Но не прошло и недели, как она взяла на себя обязанность строго следить, чтобы её дети были «в этом плане» защищены — и сама покупала им «резиновотехнические изделия номер один», чем немало смущала отпрысков («Катька, на гульки? К какой такой Наташе? Не обманывай! Знаю я, куда ты идёшь! Взяла? Я спрашиваю: «Взяла?»). Слава богу, хоть отчётности в расходе оных не спрашивала.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});