Скользящие в рай (сборник) - Дмитрий Поляков (Катин)

– Ну ты хоть мыслишь чего-нибудь? Читала хоть какой-нибудь роман?

Меня перехватывает Скваронский, водка чуть не выплескивается из моего стакана. Он мутно смотрит мне в переносицу и цедит:

– Глеб, какое сегодня число? Все смешалось. Огни, люди, крысы… Ты сделал маленькую небрежность, так, пустяк, тьфу – и вся жизнь летит под откос. Надо быть осторожным, Глеб, надо быть осторожным. Никто не знает, чем ответит какая-нибудь мелочь, о которой даже уже не помнишь. Чем и когда. Слышите, Глеб? Никто, никто.

– Что же это вы каркаете, как ворон на кладбище, – отмахиваюсь я.

– Теперь ему ничего не поможет. Труп, – резюмирует Марленыч, ровняя узел на своем захватанном галстуке.

Скваронский откликается на удивление бойко:

– Ушами по щекам себя похлопай, Марлннн…

Мне трудно собраться с мыслями, я чувствую, как во мне рождается тупое раздражение, ни на что не направленное, злое. Я не могу их больше слышать.

Партия. Блондин сворачивает деньги в увесистую трубку и артистичным движением руки отправляет ее в карман своей джинсовой рубахи. Парни ошалело топчутся рядом на кривых трудовых ногах, они явно не в состоянии постичь свершившегося. Оба словно вылезли из парной: взъерошенные затылки, мокрые лбы и подмышки. Так сказать, поиграли в бильярд, на полную семейную наличность. Глоток холодного пива освежает победителя. Блондин отбрасывает со лба ухоженные космы и весело подмигивает безмолвным работягам – дескать, все, ухожу.

– Сыграем на так, ковбой? – негромко спрашиваю я.

Он оборачивается. От резкого движения напрягаются крепкие мускулы. Блондин оценивающе смотрит на меня, потом оглядывается по сторонам. Загорелое лицо бесцветно равнодушное. От брови к виску тянется белый шрам.

– Я на так не играю. – На губах играет улыбка невинного повесы.

– Тогда на все. – Я кладу на сукно стопку долларов.

Совсем недолго он мнется, для блезиру, и соглашается. Не может отказать. Ему жаль упускать еще один шанс – ночь длинна, да и выиграл он меньше, чем рассчитывал. К тому же перед ним подвыпивший тип, а в баре нет охраны. Он хлопает себя по карману с деньгами и берет треугольник. На все так на все. Незлобивая улыбка расплывается по лицу. Бить ему.

Шары разлетаются. Он сразу начинает забивать, не желая тянуть время. Катает технично, легко, но без фантазии, голая механика. У него узкие пальцы пианиста, руки розовые, в цыпках. Ковбой успевает сыграть пятый шар, когда удача оставляет его, и тогда, спохватившись, он пытается запоздало притемнить. С досадой в голосе он принимается петь, что везет, мол, только в первый раз да, кажись, я выдохся, – похоже, он готов был бы даже к тому, чтобы подтянуть, лишь бы сократить слишком быстрый разрыв, но поздно, я не замечаю доброты и играю застрявший в правом углу красный шар. Даю левый верхний винт. Шар с треском уходит в лузу. Блондин выпрямляется, лицо уплывает за край светлого круга. Я обхожу стол слева. В голове у меня форменная мешанина из рваных эмоций. Сейчас мне важно сосредоточиться, и я заказываю Марленычу два пива, себе и противнику.

– Ну что, ковбой, – подмигиваю я ему, – жарко, как в Сахаре? Бывал в Сахаре? А мне почему-то везет.

Блондин больше не поет. К чему теперь петь? Я не вижу его лица, да и не стараюсь увидеть.

– Играю свой. Вон на того, по правому борту.

Бью под шар. Верхний боковик. Уходят оба. Композиция, словно на бис – шарахаю от четырех бортов. Шар чертит бубны и входит в лузу, как пуля. Играю шар на красный. Даю резаный. Зрители роняют щекочущий самолюбие выдох. Красный взмывает в воздух и падает в гнездо, точно баскетбольный мяч в корзину. Все-таки надо добраться и до заказного. Примеряюсь и так и эдак, ложусь на бок, приседаю. Потом ставлю мост и бью почти наугад. Туз нехотя уползает под стол. Мне надоедает пижонить, и я расстреливаю партию, как из пулемета. Последний шар решаю не трогать.

Жара. Плечи щекочет струящийся пот. Я тяжело опираюсь о борт стола. Блондин угрюмо маячит за спиной. Не поворачиваясь к нему, говорю:

– Ладно, хватит. Иди отсюда. Я же вижу, что ты шпилевой.

На борт ложится розовая рука в наждаке из цыпок. Он сбоку заглядывает мне в лицо: меловой шрам, глаза бешеные. Без слов двумя пальцами приподнимает рукав своей рубахи. К запястью, рукояткой к ладони, прикручен нож-стилет. Согнув по-лебединому кисть, он мизинцем прижимает его и слегка вытягивает кверху. «Тсс», – предупреждает он, бровью указывая на деньги, лежащие на углу стола. Я внимательно смотрю в его кошачьи глаза. Муть сплошная. Киваю. В ту же секунду хватаю кий поперек и коротким ударом бью ему в солнечное сплетение. Ковбой, ухнув, переламывается пополам, нож вылетает из рукава. Ему удается устоять на ногах. Немногочисленные посетители спешно отступают к барной стойке. Задыхаясь, блондин сгребает нож с пола и поднимает на меня оторопелый взгляд. Напрасно, кий вонзается ему точно в предплечье. Рука окончательно выпускает оружие. Блондин со стоном припадает на колено. Но мне уже мало. Как в игре, я намечаю мишени и бью их расчетливо, наверняка.

Играю грудь – и ковбой валится на спину. Опять плечо – на сукно. Он хочет достать меня ногой, но получает скользящий в челюсть. Обводной! Клапштос! Резаный!

Муть застит глаза. Крики. С грохотом падают стулья, посуда. Кто-то повисает на мне. Блондин с растопыренными пальцами слепо катается по полу.

– Ты что, совсем спятил?! – Голос Назара возвращает мне разум. – Псих! Убить его хочешь?

Отбрасываю кий. Просто не понимаю, что происходит. Блондин с трудом выбирается из развороченной мебели. Левая сторона лица разбита, к виску тянется кровавая слюна. Он тяжело оглядывает нас, в глазах томится сонная ненависть. Шумно дыша, он хромает к выходу.

Образуется напряженная тишина. Назар разбит не меньше, чем его мебель. Я кладу руку ему на плечо, но он стряхивает ее и уходит к себе в подсобку.

– Все, – говорю я окаменевшим работягам, кивая на деньги. – Ваш проигрыш. Можете его взять.

Они кидаются к столу, роняя слова признательности.

– И не забудьте про мои комиссионные, – пресекаю я их душевный порыв. – Двадцать пять процентов. Слышали? Двадцать пять.

Назар курит в форточку, стоя на табурете, похожий на Швейка в пражской сувенирной лавке, грузный, неподвижный, с копной рано поседевших волос. За окном грязный двор в синих сумерках. Я кладу на стол деньги. Этого хватит, чтобы купить новые стулья вместо разбитых, и еще останется на дружеский ужин, но Назар не смотрит в мою сторону. Мне нечего сказать. Вернее, нет сил подбирать нужные ему слова. Я наливаю рюмку лимонной водки и выпиваю до половины, остальное летит в раковину. Назар злобно спрыгивает с табурета, чтобы убрать бутылку: ему не жалко, но надо же показать, как противно ему мое поведение, мое присутствие, да в общем-то и я сам.

Впрочем, он скоро остынет, он на обиды недолог, остынет и будет ворчать, унимая свое негодование. Может быть. Кажется, мне знаком и понятен каждый взгляд, каждое его движение, это въелось в меня, как нечто мое.

– Между прочим, на прошлой неделе Раиса вызывала неотложку. Мне было плохо. Я мог умереть, – говорит Назар будничным голосом. – Видишь таблетки? Я их ем. Потому что мне запретили волноваться. Потому что у меня средний возраст, черт меня побери! Смерти моей хочешь? – Он слизывает с ладони таблетку и запивает ее выдохшимся пивом из недопитой кружки. – Это тебе не бильярд. Это люди. Вот я же не позволяю себе лупцевать всякого, кто не хочет платить по счету.

– Тогда устраивай бесплатные обеды для бедных, – огрызаюсь я.

– Слушай, вот ты зажрался, вот и молчи.

Назар задумчиво катает в ладонях хлебный мякиш.

– А что касается обедов, – говорит он, – я бы устраивал. Я бы устраивал, ей-богу, если бы мог.

– Не вздыхай. К тебе народ пока и так ходит.

– Пока. Вот это самое пока вынуждает вздыхать. За прошедший месяц я не заработал и на пару ботинок. Этот кабак сжигает все мои силы. Он на аркане тащит меня в никуда. Как черный сон. Как ночью за окном… в дождь. Я, кроме этих стен, ну ничего не знаю. Что происходит вокруг? Я не знаю. Куда летит жизнь? Какие начала, какие концы?.. Не знаю… Как прожить день, чтобы просыпаться с легким сердцем? Я вообще не знаю, как научиться это знать… Тебе-е, – настороженно вращает он глазами, – тебе не кажется, газом тянет?

– Совсем не тянет.

– А мне вот кажется, газом тянет. – Назар делает жест, изображающий пламя. – Боюсь взлететь на воздух, старина. Так и представляю себе: взрыв, пожар, сирены, я на носилках. Просто мания какая-то.

– Какая мания? – переспрашиваю я, поскольку вдруг перестаю его слушать и даже слышать.

– Маниакальная мания, вот какая, – вяло ворчит Назар и вздыхает. – Была бы плита электрическая… м-да-а… – И весело добавляет: – А у Марленыча, кстати, тоже своя мания. Видал, как он чистит остатки своих перьев? Похоже на кривое зеркало. А перстень? То снимет, то наденет, то протрет. И не всякого клиента в перстне обслуживает, вернее, клиентку. Считает, что каждая пожилая посетительница, коль уж она одна, метит ему в невесты.