Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

– Полагаю, – молвил Бакшеев, – сейчас нужно срочно увеличивать набор в разведывательно-диверсионную школу, создавая группы, в которых готовили бы только командиров повстанческо-партизанских отрядов, безо всяких там шпионских страстей.

– Лихо заворачиваешь, энерал-казак, – проворчал Семёнов, наблюдая, как подчинённый в очередной раз наполняет рюмки из срамного на вид, похожего на соединенные женские ягодицы, графина. – Да только японцу, видишь ли, разведданные подавай: где советское войско, сколько его, откуда и куда передвигается, в соболях-алмазах.

– И какой им от этого прок, счетоводам хреновым? – генерал-майор презирал «самураев» настолько глубоко, что даже не пытался скрывать этого. Ко всему, связанному с ними, их армией и страной, он относился, как к чему-то примитивному, пошлому, совершенно не достойному уважения истинно русского человека. – Уверен, Советы специально гоняют туда-сюда эшелоны с парой запасных полков, подставляя их императорской разведке, чтобы сбивать её с толку, бестолковую.

– …А заодно и германца, поскольку часть собранной информации япошки отдают абверу. Но это уж пусть они там между собой разбираются, в соболях-алмазах. Иное дело – штаб Квантунской армии до сих пор не может простить нам Курбатова: почему, мол, ни в России, ни в Германии на их разведку не работает?

– И в Германии – тоже? Союзники ведь.

– За союзниками японцы привыкли шпионить тщательнее, нежели за врагами. По себе знаю. Однако Легионера я им не отдам.

– «Маньчжурских стрелков» они не получат, это уж точно! – неожиданно взревел Бакшеев, удостаиваясь при этом благодарного взгляда собеседника. Он вновь, без тоста, опустошил рюмку – помнил, что Курбатов и его группа, пусть даже погибшая, все еще оставались последней радостью атамана, одной из немногих рыцарских страниц истории его воинства.

Другое дело, что Семёнов уже не раз пожалел, что не приказал князю вернуться в Маньчжурию, где тот сразу бы возглавил разведшколу. А теперь и не известно, согласится ли новооиспеченный полковник вернуться в их «дикоазиатию». Вспомнив об этом, Бакшеев произнес:

– Не знаю, как японцам, а вот нам с вами Легионер пригодился бы. Хотя бы для поднятия духа наших погрустневших казачков. И потом, имея в своем распоряжении такого, самим фюрером – будем считать – обласканного обер-диверсанта, мы создадим прекрасный отряд, который будет действовать в Даурии. Может, связаться с ним по японским каналам и приказать возвратиться в ваше распоряжение?

– Еще один рейд через всю «единую и неделимую»?

– Подобрал бы группу офицеров – благо в Германии и в Италии наших ребят хватает, в том числе и сибиряков, – да прошелся еще раз, показав чекистам, кто они есть и чего стоят на самом деле.

– Вряд ли, в соболях-алмазах, – задумчиво, всей пятерней поскреб щеку атаман.

– Что, не подчинится приказу?

– Не в этом дело.

– Полагаете, не сумеет пройти?

– Подобные чингисхановские походы дважды в жизни не случаются. Зазря такого казака погубим.

– Погубим, так погубим, – не стал Бакшеев убеждать атамана в исключительности талантов князя. – Солдат – он и есть солдат.

– Осади коня, энерал-казак, – зло опустил кулак на стол, будто молот на наковальню, Семёнов. – Полковник Курбатов – это уже не просто солдат, это легенда всего нашего, «семёновского», если угодно, движения. Новейший его герой и последняя гордость. Самая яркая строка в его истории…

Комкор понял: атаман «пошёл в разнос». Поэтому он на какое-то время умолк, давая тому возможность успокоиться. Ясно было, что разговор угасал. Зашли в тупик не только полупьяные соображения, застопорился сам процесс их белого «брожения». И чтобы сдвинуться с места, нужно не плакаться друг другу в жилетку, а принимать жесткие решения. В том числе и относительно дальнейшей службы Легионера.

19

Бакшеев в очередной раз выплеснул содержимое рюмки себе в рот, поморщился, словно проглотил разжигающую внутренности кислоту, и набыченно, исподлобья проследил за выражением лица генерала. Тот сидел, запрокинув голову, с надменным видом полководца, только что выигравшего колоссальное сражение. Все остальное в этом мире уже кажется ему безразличным, не имеющим абсолютно никакого значения ни в его личной судьбе, ни в судьбе армии.

Уловив это, командир Захинганского казачьего корпуса грустно ухмыльнулся. Он давно замечал: главком уже не заботится ни о чём в достаточной мере. Единственное, что его по-настоящему занимает, так это размышления о том, каким он предстанет перед историей.

Натуру Семёнова генерал Бакшеев основательно познал еще во времена сибирского властвования Колчака. Уже тогда атаман стремился во что бы то ни стало вырваться из-под влияния и главенствующей тени Верховного правителя, намереваясь со временем то ли занять его место, то ли еще при жизни последнего сепаратно объявить себя правителем независимой Казачьей Страны Даурии.

Именно эта идея – создания такой страны – сроднила Бакшеева и с движением «семёновцев», и с самим атаманом. Мало того, командир корпуса настроен был настолько решительно, что, если бы генерал-лейтенант Семёнов вдруг решил отречься от своего замысла, он готов был сам подхватить знамя борьбы, но действовать уже более радикально. И в пропагандистском, и в стратегическом плане куда твёрже Семёнова.

Вот только пошёл бы на это Бакшеев лишь в том случае, если бы Семёнов отправился в мир иной или действительно отказался от своей, ныне символической, должности верхглавкома. А пока что они нужны друг другу. Комкор восхищался, как умело атаман налаживает отношения с представителями штаба да с японскими дипломатами, и очень ценил это, понимая: для столь утонченной науки у него, Бакшеева, не хватит ни гибкости, ни терпения. Семёнов же знал, как умеет держать дисциплину в войсках генерал-майор, и давно решил для себя в случае освободительного похода в Россию назначить Бакшеева походным атаманом, то есть по существу командующим войсками, оставив за собой пост Верховного правителя Даурии.

Было время, когда оба они оказались у самой грани своей мечты. Тогда Колчак издал указ о предоставлении генерал-лейтенанту Семёнову «всей полноты военной и гражданской власти на территории Российской Восточной Окраины»[35]. Но поскольку в указе не определялись: ни само понятие Окраины, ни её географические пределы, то атаман мог определять их по собственному усмотрению. Тем более что еще раньше тот же адмирал Колчак вдруг наделил его полномочиями «Главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа».

Для Семёнова не стало тайной, что Бакшеев не одобрял этого решения адмирала, считая, что вплоть до возрождения монархии тот сам должен оставаться Правителем всея Россия, в том числе и той её части, которая временно находится под контролем коммунистов. Причем первую вспышку его недовольства вызвал ещё более ранний указ Колчака передать «Верховную Всероссийскую власть, – как говорилось, – Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину».

«С чего вдруг?! – изумлялся он на офицерском совете армии. – На каком основании?! Деникин что – коронован, объявлен наследником престола или хотя бы его регентом? Или, может быть, он кем-то назначен премьер-министром?».

Однако Семёнов знал, что благородно негодовал Бакшеев лишь на совете. На самом же деле его, самого претендующего на роль вождя сибирского Белого движения, это буквально бесило: прежде всего, по какому праву и исходя из каких таких побуждений адмирал, уже пользующийся огромным авторитетом у правителей Антанты и белого воинства, вдруг решил передать «всю полноту власти», в общем-то, совершенно безвестному генералу Деникину? Ну, добро бы еще Петру Краснову, а то ведь… К тому ж коль принял прежде одну резолюцию, то почему вдруг на Восточной Окраине пораждает таким образом третьего правителя?

Однако все это уже в прошлом. От данного постановления их отделяют теперь многие годы «великого маньчжурского сидения».

– Что задумался энерал-казак? – подозрительно взглянул Семёнов на своего заместителя и тут же поманил рукой официанта, чтобы вновь заказать водки и телятины.

– Да так, о своём, о личном.

– Не о своём, и не о личном, в соболях-алмазах, – незло возразил генерал. – Опять что-то замышляешь? Впрочем, можешь не исповедоваться, и так знаю: нет для тебя большей радости в жизни, нежели в очередной раз заклеймить атамана как сладострастного властолюбца, в которые записал меня давным-давно, со дня появления указа «сибирского адмирала».

Бакшеев поневоле вздрогнул. Он давно слышал о способности главкома угадывать помыслы недругов своих, но на сей раз тот воистину поразил его своей прозорливостью. Хотя это не помешало комкору артистично возмутиться и начать оправдываться: