Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В тот вечер – 19 мая – он должен был выступить с радиообращением к народу. Днем Черчилль съездил в Чартвелл. Он сходил посмотреть на золотых рыбок, посидел на солнце, поразмышлял, но не обрел там покоя. Он хотел покормить своих черных лебедей, но, к своему ужасу, узнал, что всех, кроме одного, съели лисицы. Затем позвонил Энтони Иден. Вопрос был срочный и станет еще более срочным в следующие дни. Только что позвонил лорд Горт. Французская армия, находившаяся к югу от британских экспедиционных сил, рассеялась, оставив огромную брешь на правом фланге британцев. Горт оказался в трудном положении. Он мог пробиваться на юг, вместе с французами и бельгийцами или без них, или отойти к Дюнкерку. Горт сообщил, что «изучает возможность отхода к Дюнкерку, если будет вынужден это сделать». Айронсайд сказал Горту, что не может согласиться с его решением. Черчилль, противник отступления, поддержал его. В Дюнкерке, сказал премьер-министр, они попадут в западню, и «общие потери будут всего лишь вопросом времени»[167].

После сорока лет в палате общин Черчилль инстинктивно качал головой слева направо. Так нельзя было делать на Би-би-си, поэтому за спиной Черчилля стоял Тирон Гатри из театра «Олд Вик» и крепко держал его за голову, когда Черчилль сидел в небольшой комнате за столом с зеленой лампой, освещавшей текст его выступления. Обращаясь к стране, он сказал: «Я впервые обращаюсь к вам как премьер-министр в ответственный час для жизни нашей страны, нашей империи, наших союзников, и, самое важное, для Свободы. Ужасная битва бушует во Франции и во Фландрии. Немцы, с помощью сокрушительной комбинации воздушных бомбардировок и тяжелых танков прорвали французскую оборону к северу от линии Мажино, и мощные колонны бронированной техники разоряют страну, которая в течение дня-двух оставалась без защитников… бок о бок народы Британии и Франции начали борьбу во имя освобождения не только Европы, но и всего человечества от самой грязной и разрушающей души людей тирании, которая когда-либо омрачала и позорила страницы истории. За ними – за нами – за армией и флотом Британии и Франции – должны объединиться разбитые государства и разбитые народы: чехи, поляки, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы – все, на кого опустилась тьма варварства, не развеянная даже звездой надежды, пока мы не победим, а мы должны этого добиться и мы этого добьемся»[168].

«Наконец страна не спит, а работает», – написал твердолобый тори Том Джонс.

«Час пробил, – написал командующий морской базой в Портсмуте, адмирал Уильям Милборн Джеймс, – и человек появился»[169].

Черчилль упомянул французскую «гениальную способность восстанавливаться и контратаковать, которой они давно славятся», добавив, что «у меня есть непоколебимая уверенность во французской армии и ее лидерах». Возможно, он верил в это. Он всю жизнь был франкофилом; в 1916 году, командуя батальоном, он носил шлем пуалю, чтобы продемонстрировать уверенность в союзнике Англии. До сих пор Флит-стрит[170] поддерживала это мнение: «Слышны только слова восхищения, – написала Молли Пэнтер-Доунес в The New Yorker, – героическим французским сопротивлением».

Но Гамелен не был Фошем, и его солдаты были не теми солдатами, что воевали в 1914–1918 годах. После того как солдаты обеих сторон сложили оружие, группа американских военных корреспондентов проехала по полям сражений и сделала вывод, по словам Уильяма Ширера, что «Франция не воевала. Если воевала, то свидетельств этому мало… Никто из нас не видел никаких признаков ожесточенных боев. Поля во Франции не тронуты. Боев не было ни на одной укрепленной линии… Не было ни одной попытки занять жесткую оборону и провести хорошо организованную контратаку»[171].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Танковые группы фюрера с ревом неслись по незаминированным дорогам, мимо господствующих над дорогами лесистых возвышенностей, на которых не было орудий. Стратегически важные мосты не были взорваны. Французские военнопленные рассказывали, что ни разу не видели боя. Когда казалось, что он неминуем, они получали приказ отступить. Порты Булонь и Кале обороняли в основном англичане. Ширер считал, что французская «армия оказалась парализованной сразу же после первого прорыва немцев. А потом она прекратила свое существование, практически без борьбы. У французов, словно их кто одурманил, не оказалось воли к борьбе даже тогда, когда на их землю вступил самый ненавистный враг. Это был полнейший коллапс всего французского общества и французского духа»[172].

Даже Черчилль начал испытывать сомнения в отношении французов. За день до воскресного радиообращения, обсуждая, стоит ли отправлять Гамелену 1-ю танковую дивизию, он сказал Исмею: «Нужно готовиться к тому, что французам могут предложить очень выгодные мирные условия, и вся сила удара будет направлена на нас». Гамелен почти утратил надежду. В субботу вечером он спокойно объяснил Рейно «причины нашего поражения». Шел девятый день сражения, и generalissime был готов уйти. Даже полякам, лишенным всякой надежды, удалось продержаться три недели[173].

В понедельник, 20 мая, 2-я танковая дивизия заняла Абвиль, в устье Соммы, и Нуаэль. Немцы разделили Францию пополам, в результате чего на севере миллион солдат союзников оказались в западне, включая бельгийскую армию, более половины британского экспедиционного корпуса и 1-ю и 7-ю французские армии – лучшие французские войска. Это был ошеломляющий триумф нацистов, но одновременно момент максимальной опасности. Их танки создали коридор, почти 200 миль длиной и 20 миль шириной, от Арденн до Ла-Манша, но они обогнали пехотинцев вермахта, а танки без пехоты не могли закрепить успех, если бы союзники нанесли решительный удар.

Гитлер, понимая это, испытывал страх. В своем «Орлином гнезде» он живо представил себе вторую Марну[174].

Йодль отметил: «Фюрер ужасно нервничает. Он напуган собственным успехом, не хочет идти ни на какой риск и пытается нам помешать… Он бесится от злости и орет, что то, что мы делаем, есть прямой путь к развалу всей операции и что мы рискуем потерпеть поражение». Это на самом деле был переломный момент; дальнейшие события подтвердили это. Спустя четыре недели Черчилль, выступая в палате общин, с глубоким разочарованием отметил: «Самая страшная военная катастрофа… произошла, когда французское верховное командование не смогло отвести северные армии из Бельгии в тот момент, когда стало известно о прорыве французской обороны у Седана и Меза. Эта задержка привела к потере пятнадцати или шестнадцати французских дивизий и вывела из боевых действий все британские экспедиционные войска, в общей сложности двадцать пять дивизий, наиболее хорошо обученных и экипированных войск, которые, возможно, могли решить исход дела»[175].

Гамелен наконец понял это. В воскресенье он составил приказ № 12, согласно которому следовало перейти в наступление по двум направлениям: северные армии, избегая окружения, любой ценой должны были пробиваться на юг к Сомме, атакуя танковые дивизии, которые перерезали их коммуникации. Одновременно 2-я армия и недавно сформированная 6-я армия должны были наступать на север в направлении Мезьера. Но он не успел издать приказ, поскольку в понедельник Рейно отправил его в отставку, а в качестве его преемника выбрал семидесятитрехлетнего генерала Максима Вейгана, невысокого роста, щеголеватого, с лисьим выражением лица офицера, который, по словам одного англичанина, напоминал «престарелого жокея». До этого Вейгану не приходилось командовать войсками в боевых условиях; он был штабным офицером, генералом, политиком, монархистом, англофобом. Несмотря на возраст, был исключительно энергичным человеком, но в Париж прибыл усталым (был отозван из Сирии) и, приняв командование, тут же отправился спать. Но сначала отменил приказ № 12 – приказ Гамелена о наступлении.