Казанова. Последняя любовь - Паскаль Лене

Г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы Полина и Джакомо вместе поужинали в комнате шевалье. Г-ну Розье было велено таким образом приготовить соусы, чтобы участники состязания обрели наилучшую форму. Вина и ликеры должны были помочь им повторять подвиги до полного изнеможения.

Все эти приготовления были одобрены Полиной, и ее нисколько не смущало, что из этого не делается никакой тайны. Она ведь намеревалась выдержать осаду противника ни больше ни меньше на глазах всего человечества, включая и поваров, также поставленных в известность о готовящемся поединке: Казанове даже пришло в голову попросить ее сохранить за аббатом ложу в шкафу.

Сам же он слегка колебался, стоит ли так выставлять на всеобщее обозрение свой триумф, и г-же де Фонколомб пришлось напомнить ему, что прежде шевалье де Сейнгальт действовал с большей отвагой, веря, что любовь и игра — суть обстоятельства, в которых долг не знает срока давности.

В девять вечера он откланялся. Г-жа де Фонколомб вновь порекомендовала ему смешать воспоминание о Генриетте с блюдами и ликерами и обрести в объятиях Полины всю прелесть их юношеских забав.

— Будьте же верны мне, сохраняя верность страсти, которую вы щедро расточали стольким женщинам, так что ни одна из них не почувствовала, что ваш пыл угас.

В своей комнате Казанова обнаружил поднос с холодными блюдами, чья последовательность шла в четком соответствии с антрактами любовной комедии. Два канделябра стояли на столе, подсвечник освещал альков, так что сцены, разыгрываемые на этих подмостках, должны были отразиться на стенах, как в театре теней.

Несколькими минутами спустя Полина постучала в дверь и вошла. На ней была лишь газовая ночная рубашка, более легкая и прозрачная, чем самое тонкое кружево. Из украшений — те, что составляют естественные красоты юной девы. Джакомо нашел ее такой красивой в ее неглиже, что тут же воспылал к ней страстью, испугавшей его самого.

Как всякая женщина, Полина владела искусством дразнить любовника, заставляя его угадывать свои прелести сквозь покров, походя в том на непристойный эстамп под шелковой бумагой в альбоме. Однако простота, с которой она держалась, ее открытая и лишенная кокетства повадка оставляли все же на ней налет прямолинейности и добродетели.

Полина умела раздеть тело, но не лицо. Обычное ее выражение гордости никуда не делось, так что Джакомо даже пришлось заметить ей:

— Пришли ли вы сюда по причине некоего желания, которое я смог-таки вам внушить, или же это всего лишь вызов, брошенный самой себе? Если я решительно не в вашем вкусе, Полина, я не смогу воспользоваться вашим даром. Это было бы недостойно. Я допускаю, что в вас нет ко мне любви, мне бы это даже польстило, ведь мужчина моих лет еще способен внушить нежность молодой женщине, что бы там ни говорили. Но ему не по силам стать ее капризом… для меня ценность желания измеряется его редкостью.

— Я и не собираюсь вас любить, — отвечала она с улыбкой, — поскольку побоюсь ранить ваше самолюбие, выказав вам слишком обычное чувство. Но само ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша раскованность внушают мне нежность к вам. Если уж начистоту, я считаю вас глубоким в пустяках, серьезным в насмешках, философом в безумствах, и все эти противоречия, из которых вы состоите, вызывают во мне любопытство. Вот откуда, господин Казанова, взялась у меня фантазия провести с вами ночь. Достаточно посмеявшись над вашими софизмами я хочу теперь насладиться вашими ласками. Хочу доказательств страсти, которую вы мне столь велеречиво и трогательно выражали. На сей раз вы отплатите мне не словами, ибо подлинный язык удовольствия, насколько я знаю, не знает иной грамматики, кроме той, что согласует мужской род с женским и наоборот.

— Согласен, дорогая Полина: и впрямь, довольно странная грамматика, непременно стремящаяся смешать оба рода и имеющая лишь одно правило: искусство любить, которое гораздо тоньше и сложнее ораторского.

— Прошу вас, не надо искусства, не надо ораторства, — попросила она.

Слова эти были произнесены тоном такого вызова, что Казанова вдруг задумался: чему приписать ее нетерпение — порывистости ее страсти или же просто-напросто нежеланию испытать на себе пыл старика, уже месяц домогающегося ее. Последняя догадка обдала его холодом.

— Что ж, поужинаем сперва, — предложил он, пытаясь улыбаться. — Затем уж возьмемся за Великое деяние[46].

— О нет! Я ваша, сударь, и желаю без промедления подвергнуться нападению. После подкрепим наши силы. Но я не дам вам передохнуть до тех пор, пока ваша вторая осада не обессилит меня.

Приблизившись к камину, на который падал свет одного из канделябров, Полина освободила плечи от рубашки, и та медленно упала к ее ногам, обнажая поочередно изящную и совершенную по форме грудь, талию, которую ни одному корсету не под силу сделать тоньше, бедра, чье расширение предвещало пленительную бортовую качку любовного плавания, точеные ноги, чей белый мрамор служил опорой обжигающему порфиру капители чувственности.

В ней было все, о чем может мечтать мужчина, но, как ни странно, Казанову словно парализовало от слишком внезапного и полного обнажения всех прелестей. Будь она кокеткой, он мог бы вообразить, что она намеренно поступила так, желая раззадорить его. Но Полине были неведомы эти хитрости. Она считала себя достаточно прекрасной, чтобы предложить себя мужчине без игры и в данном природой виде.

Поскольку Казанова прирос к месту, неспособный ни на одно движение навстречу ей, она спросила:

— Сударь, разве вы не получили то, чего хотели?

— Ваша красота обращает меня в камень, Полина.

— Я что, Горгона?

Она подошла к нему и обняла несчастного старика, который был не способен шелохнуться, поглощенный мыслью, что сама сила его желания станет на пути его осуществления: нагота этой Венеры, вышедшей из пены морской и омываемой дрожащим светом свечей, представляла собой слишком чудесное зрелище, исполненное такого совершенства, что самый необузданный аппетит вынужден был отступить.

Полина повлекла незадачливого соблазнителя, ставшего жертвой своего собственного триумфа, к алькову. И возлегла на постель, явив ему свои обольстительные формы.

— Что с вами? Вы будто пронизаны холодом. Ну же, идите сюда!

~~~

Овладение Полиной должно стать последней любовной победой, в ее объятиях он должен проститься со сластолюбием.

Часа два лежали они обнявшись, прижавшись губами к губам другого, но все напрасно. Полина обнимала призрак: Джакомо был объят ужасом перед самим собой.

Полина молчала. Скромность ли, гордость, если не вежливость мешали ей роптать. Она попыталась было возродить ласками ствол с жизненными соками, чья крепость наполняла счастьем Генриетту, Мартон, Армелину, Леа, малышку Кортичелли, которой было тринадцать, а на вид не больше десяти, и шестидесятилетнюю богачку г-жу д’Юрфе. Сколько женщин разных стран, из разных социальных слоев, почти всегда красотки, но порой — для разнообразия и дурнушки, как хромоножка из Авиньона, — наслаждались им до полного изнеможения! Сколькие запросили пощады у него, чья любовная мощь была сродни чуду? Самым чудесным в нем было то, что и в последнем яростном всплеске он не терял деликатности, тонко прислушивался к самым потаенным желаниям своих подруг, становясь их сообщником и узнавая их лучше, чем они сами знали себя. Но сегодня его древо поникло под ударами времени и кануло в ледяную пропасть прошедшего века.

Джакомо сделал все, что знаток может сделать, чтобы дать иллюзию удовольствия той, чьи надежды не оправдались. Ему хотелось убедить ее, что он не предается страсти лишь из деликатности, но Полина ясно давала понять, что не требует подобных жертв. Смертельно уязвленная при мысли, что ее красота не стоит примитивных прелестей Тонки или сверхъестественных чар Евы, Полина сочла необходимым разрушить зловещее очарование соперниц всеми способами, которые может внушить доведенная до бешенства страсть и которые обычно действуют безотказно. Но ее усилия потерпели фиаско. Униженная, со слезами на глазах, она отступилась и, уходя, не проронила ни слова. До восхода солнца оставалось еще два или три часа.

Уничтоженный, уставший, Казанова напрасно призывал спасительный сон. Природа, отказавшая ему в одном, и тут упорно не шла ему навстречу.

На заре он покинул Прокрустово ложе, оделся и, обретя былую энергию, отправился в парк, дабы найти успокоение в долгой одинокой прогулке. Два часа ходил он большими шагами, в полный голос разговаривая сам с собой, как умалишенный, но так и не добился той физической усталости, которая одна могла избавить его от самого себя.

Вернувшись, он тут же прошел к себе и провел взаперти целый день. Не вышел к завтраку, боясь расспросов своей подруги или, еще хуже, ее тактичного молчания. Ему бы хотелось никогда больше не видеть Полину, он был уверен, что отныне с ее стороны ему уготовано лишь презрение, и без того свойственное ей, а теперь еще и оправданное.