Россия молодая - Юрий Герман

— Его.

— Вон ты кто таков!

— Да уж таков.

— А звать тебя как?

— Звать меня Иваном.

— Выходит, Иван Иванович?

Ванятка несколько смутился и промолчал.

— К батьке, что ли, надо? — опять спросил матрос.

— К нему!

— А он на «Апостолах» ли?

Другой матрос — загребной — сказал, откусывая от ржаного сухаря:

— Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.

Ванятка спустился в шлюпку, спросил:

— На лавку, что ли, садиться?

— Лавка, друг, в избе осталась, а у нас, по-флотскому, — банка! — наставительно сказал загребной, аппетитно пережевывая сухарь.

Ванятка слегка покраснел и, поглядывая на матроса с сухарем, уселся и развязал свой узелок. На него, по всем признакам, напал тот самый едун, о котором давеча говорила бабинька Евдоха.

— Ишь, каков наш Иван Иванович! — сказал совсем молодой матрос с курносым и веснушчатым лицом. — Запасливый дядечка. Чего-чего у него только нет!

— Тут на всю кумпанию станется закусить! — радушно предложил Ванятка. — Угощайтесь…

Но матросы не стали угощаться Ваняткиными запасами, сказав, что им идет свой харч от казны и того казенного харча за глаза довольно.

Сверху, с пристани, знакомый голос окликнул:

— С «Апостолов», ребята?

И Сильвестр Петрович, уже без костыля, только с тростью, спрыгнул в шлюпку.

— Вот тут кто! — удивился он и, сев рядом с Ваняткой, взял его жесткими пальцами за подбородок с ямочкой. — Ну, здорово, крестник. Оботри-ка, брат, лик, весь в твороге…

Ванятка покорно утерся.

Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.

— Что ж в гости не ходишь? — спросил Сильвестр Петрович.

— Не мы съехали! — ответил Ванятка. — Которые съехали — тем и почтить приходом-то, по обычаю.

— А ты откудова обычай знаешь?

— Бабинька сказывала…

— То-то, что сказывала. А ты — мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.

Ванятка подумал, потом ответил негромко:

— Больно надо… Чай, не помрем…

— Тоже бабинька сказывала?

— Не. Тятя…

Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:

— Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно…

— Тятя говорил?

— Не. Мамынька учила.

— С того и не ходишь?

— По обычаю! — твердо сказал Ванятка. — Которые съехали, тем и почтить…

Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, — тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.

По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь — в белой рубашке, Апраксин — в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу — смотреть куда захочет, — и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:

— Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем…

Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:

— Кто? Он?

— Он. Жует да в трубу глядит.

— Чей такой?

— Рябова кормщика сын, а мне крестник.

Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:

— Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители — двиняне и поморы — приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье — колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.

Петр задумчиво сказал:

— Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов…

— Не только матросов, но и офицеров, государь! — сказал Апраксин. — Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить. Вот давеча Сильвестр Петрович поминал убитого шведами Митрия Горожанина, а таких, как он, и в живых поныне немало…

— Пиши им реестр! — велел Петр. — Спехом надобно делать, от Архангельска нынче же и отправим. Время дорого, после некогда будет.

Он налил себе кружку квасу, выпил залпом, велел позвать кают-вахтера. За дверью послышались пререкающиеся голоса, испуганный шепот, высунулась чья-то усатая голова:

— Кого, кого?

— Кают-вахтера! — сердясь, приказал Петр.

Опять зашептались, забегали. Апраксин, скрывая улыбку, крикнул:

— Филька!

Тотчас же вошел парень в рубахе распояской, с чистым взглядом веселых глаз, русоволосый, босой.

— Запомни, Филька, — строго сказал Апраксин. — Кают-вахтер есть ты, Филька. Понял ли?

— Давеча был тиммерману помощник, констапелю помощник, нынче кают-вахтер! — ответил Филька. — Слова-то не наши, легко ли…

Апраксин повернулся к царю:

— Моряки — лучше не сыскать, а с иноземными словами трудно. Звали бы по-нашему — денщик, плотник!

— Не дури! — велел Петр. И приказал кают-вахтеру Фильке: — Сходи за царевичем, чтобы сюда ко мне шел.

Филька, поворотившись на босых пятках, убежал. Петр подозвал к себе Ванятку. Тот со вздохом оторвался от трубы, нехотя слез с кресла. Царя в лицо он не знал, потому что в тот день, когда было у кормщика раскинуто застолье, угорел от табака, что курили гости, и все перепуталось в его голове — мундиры, усы, шпаги, кафтаны, камзолы, пироги, кубки. Запомнилось только, как Таисья наутро сказала кормщику:

— Ну, Иван Савватеевич, неси денег хоть пятак. Проугощались мы.

Отец тогда почесал затылок, пошел доставать пятак.

— Знаешь меня? — спросил Петр, когда Ванятка, держа в руке трубу, остановился перед ним.

— Не знаю.

— Я у твоего батюшки в гостях был.

— Много было! — сказал Ванятка, вертя в руках медную трубу. — И полковники были, и енералы были, и шхиперы были, и сам царь был…

— Про царя-то, небось, врешь?

— То-то, что не вру.

— Ну, а не врешь, тогда по делу говорить будем. Вырастешь большой — кем станешь?

— Я-то, что ли?

— Ты.

— А моряком стану.

— Корабельным, али рыбачить пойдешь?

Ванятка заложил за щеку последний кусок шаньги, подумал, ответил сказкой, что сказывала бабинька Евдоха:

— Вырасту как надо, пойду к царю в белокаменны палаты, поклонюсь большим обычаем, попрошу его, нашего батюшку: «Царь-государь, ясное солнышко, не вели казнить, вели миловать, прикажи слово молвить: дед мой Савватий кормщиком в море хаживал, отец мой Иван на твоей государевой службе, прикажи и мне на большом корабле в океан-море идти…»

Петр широко улыбнулся, потянул Ванятку к себе, сжал его коленями, спросил потеплевшим голосом:

— Кто обучил тебя, рыбацкий сын, как с царем говорить?

— А бабинька Евдоха! — дожевывая шанежку, ответил Ванятка и продолжал: — И поцелует меня царь-государь, ясное солнышко, в уста сахарные, и даст мне в рученьки саблю вострую, булатную, и одарит меня казной несчетною…

Царь захохотал громко, крепко сжимая Ваняткино плечо, сказал:

— Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько…

Дверь заскрипела. По лицу Петра скользнула тень, он оттолкнул от себя Ванятку и велел:

— Иди вот — с царевичем поиграй. Идите на шканцы али на ют, пушки там, всего много — походите… Идите оба, поиграйте.

— Трубу-то с собой брать али здесь оставить? — спросил Ванятка, и было видно, что он не может уйти без трубы.