Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

— Чем? — поинтересовалась Аленка, которая глядела на живую легенду с немалым подозрением, но хоть бы без прежней своей влюбленности.

Влюбленность — это боль.

А Евдокии не хотелось, чтобы сестре было больно.

— Кем, — поправил Себастьян. — Аврелием Яковлевичем. От него избавиться не так-то просто, потому отдохните… носик там припудрите… глаза нарисуйте. Только, когда объявится, с визгом на шею не кидайтесь. Глупо выглядит.

И откланялся.

А газетку, что характерно, с собой прихватил.

— Знаешь, — задумчиво произнесла Аленка, на дверь уставившись. — Мне отчего-то кажется, что он притворяется…

— Кажется.

Не хватало рецидива любовного… Евдокии бы с собственным справиться.

С визгом на шею?

Хорошая мысль…

— Ты улыбаешься!

— Нельзя?

— Можно! Нужно! И вообще… а платье уже решила, какое наденешь? Я думаю, что зеленое пока не стоит. Тебе, конечно, зеленый к лицу, но сейчас ты очень бледная… а розовое — слишком по-девичьи как-то… лиловое темное…

Аленка, распахнув дверь гардероба, самозабвенно перебирала платья, в каждом находя какие-то недостатки, которые оное платье делали недостойным Евдокии. А поскольку нарядов было не так и много, вскоре Аленка произнесла заветное:

— Тебе надеть нечего!

Евдокию одежный вопрос волновал меньше всего.

— Ерунда… там полосатое есть…

— Оно совсем простое!

Простое. Домашнее. Тем и лучше, потому что… Евдокия сама не знала, почему. Предчувствие грядущей катастрофы ее не отпускало…

— Я… пойду прилягу… голова…

— Все нормально?

— Да… не знаю…

— Скажи, что…

— Ничего… просто устала, наверное. Сколько я не спала?

Маленькая ложь во благо? Пусть будет, главное, что Евдокии и вправду следует прилечь. Она и сама готова поверить, что это ее беспокойство рождено единственно бессонницей. Так ведь бывает, верно?

Иррациональные страхи.

И сон приходит, наваливается, душный, пыльный, чужой.

Евдокия точно знает, что сон этот ей подарили или, точнее сказать, подбросили, как подбрасывают к дверям дома приблудное дитя, в надежде, что не оставят его лаской…

…не оставила…

…и вправду небо серое, стальное, с булатным узором облаков.

…под ногами мох ковром дорогим, каковые из Першии возят. Ноги проваливаются по самую щиколотку, и идти тяжело, поскольку гуляет земля, ведь ковер поверх водяного омута бросили. Неосторожный шаг — и прорвется.

Тогда не станет Евдокии.

С головою уйдет под воду… а там ждут, она знает, видит почти зеленоватых дев в одеяниях из рваных сетей…

…сестрою кличут.

Ерунда. Не сестра она им, чужая в этом мире, где мох расцветает от крови, и ползут по только что белому ковру узоры…

Идти надобно. Куда? Прямо, не останавливаясь, к дубу, молнией расколотому. Дерево это живо той странной здешней жизнью, которая Евдокии видится подделкой под настоящую. Она трогает шершавую кору, которая отзывается на прикосновение дрожью.

— Зачем пришла, девица? — спрашивают ее.

Старик в волчьем плаще…

…или не старик? Руки, что сжимают посох, сильны. А лица не разглядеть, скрывает его низкий капюшон. Но Евдокии кажется, что человек этот смотрит на нее с улыбкой.

— Зачем пришла? — повторяет он вопрос.

И губы Евдокии разжимаются:

— За тем, что принадлежит мне.

— Хорошо.

И посох падает на мох, чтобы в нем утонуть. А смуглые, перевитые вязью кровеносных сосудов руки, стискивают голову Евдокии. Лицо под капюшоном приближается…

А ей не страшно. Любопытно только.

…холодные губы касаются лба.

— Это тебе поможет, — говорит Волчий Пастырь, отпуская. — Когда придет время…

— Спасибо…

…этот поцелуй, метка, которая остается на Евдокии во сне, меняет мир. И белизна мохового ковра больше не режет глаз, да и омут под ним не пугает.

Сон выталкивает Евдокию, выворачиваясь наизнанку, и она лежит на перине, глядя в потолок, удивленная тому, что вовсе он не серый. И облаков нет.

Странно как…

Евдокия подняла руку, растопырила пальцы, удивляясь и собственной власти над телом, и тем, что тело это, несомненно, ей принадлежащее, пребывает в некой престранной истоме.

Будто Евдокия выходила.

А потом вернулась, но как-то… не полностью, что ли?

Она встала.

И умылась. И задержалась перед зеркалом, расчесывая длинные и слишком уж тяжелые волосы. Гребень скользил по прядям, и те рассыпались, а неловкие пальцы все никак не могли собрать их в косу.

И лента норовила сбежать.

Но Евдокия справилась сама.

— Дуся, — Аленка вошла на цыпочках. — Ты еще спишь?

Наверное, да, иначе почему все такое… неправильное? А предчувствие не исчезло, осталось в груди камнем на сердце, и тяжеленным, едва ли не надгробным. Того и гляди вовсе сердце раздавит. Много ли ему надо? Но Евдокия улыбнулась и сказала:

— Уже нет…

— А полоска полнит, — вредно заметила Аленка, которой не нравилось, что платье Евдокии слишком уж простенькое. Для домашнего, конечно, сойдет, но вот гостей принимать…

— Ничего.

Полноты Евдокия не боялась.

А чего боялась? Перстень на месте, только потяжелел, холодным сделался…

— Тогда к тебе пришли…

Лихо? Сердце екнуло. Лихо… конечно, кто еще? И бежать бы со всех ног, пусть бы и пошло сие, глупо, броситься на шею, расплакаться от счастья, что все позади… а Евдокия и дышать-то способность утратила.

Лоб горит.

Пылает.

И не лоб — метка Волчьего Пастыря предупреждением.

О чем?

— Ева? — Лихо был в гостиной и не один.

Лютик вернулся.

Сидит у окна, в полоборота, делает вид, будто всецело занят очередным прожектом, альбом вон приоткрыл, пером самописным водит… только ложь это все.

Почему-то Евдокия стала очень явно видеть ложь.

— Ева… мы… могли бы поговорить?

Худой. И бледный. И щетина исчезла, должно быть, за луной ушла, чтобы на новое полнолуние вернуться. И непривычно видеть его таким…

— Наедине, — Лихо покосился на Лютика, который кивнул и молча указал на соседнюю дверь.

Наедине.

Страшно.

Сейчас ей скажут, что…

— Спасибо, — Лихо взял за руку и прижал к губам. А и холодные, почти как перстень, который не ожил.

— За что?

— За то, что ждала…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});