Железная маска (сборник) - Теофиль Готье

За несколько месяцев до описываемых событий он обратился к князю де Бутера: просил его дать взаймы двести золотых унций для одного из своих добрых дел (речь шла о том, чтобы отстроить сожженный постоялый двор). Деньги нужно было отнести в уединенное место в горах и спрятать их там, чтобы на следующую ночь, Паскуале мог лично забрать их. В случае пренебрежения этой просьбой, которая более напоминала приказ, Бруно грозил открытой войной между ним, королем гор, и князем де Бутера, властителем долины. Если, напротив, князь будет настолько любезен, что не откажет Паскуале, все двести золотых унций будут ему возвращены сполна, как только удастся изъять эти деньги из королевской казны.

Князь де Бутера был одним из людей, которых в нынешнем обществе уже нет – последний представитель старого сицилийского дворянства, отважного и рыцарски благородного, как те норманны, что основали в Сицилии свое государство и провозгласили свою хартию. Его звали Геркулесом, и, казалось, он был рожден и воспитан по образцу именно этого античного героя. Он мог убить ударом кулака норовистую лошадь, сломать о собственное колено железный прут в полдюйма толщиной и свернуть трубочкой серебряный пиастр. А после одного события, во время которого князь де Бутера проявил редкое хладнокровие, он стал кумиром всего Палермо.

В 1770 году в городе из-за нехватки хлеба вспыхнуло восстание, правительство прибегло к ultima ratio[111], поставив на Толедской улице пушку. Народ двинулся против этой пушки, и артиллерист с фитилем в руке приготовился стрелять в народ, но в этот миг князь де Бутера уселся на ствол орудия, словно это было кресло, и произнес столь пламенную и убедительную речь, что люди тут же разошлись, а артиллерист, фитиль и пушка вернулись в арсенал, ничем себя не запятнав. Но народной любовью князь был вознагражден не только благодаря этому случаю.

Каждое утро он прогуливался по эспланаде своего парка, стоявшей над площадью Морского министерства. Так как ворота его поместья открывались для всех желающих с восходом солнца, он ежедневно встречал по пути множество бедняков. На эту утреннюю прогулку князь надевал просторную замшевую куртку с огромными карманами, набитыми золотыми и серебряными карлинами, которые он тут же раздавал все без остатка, сопровождая свои благодеяния одному ему присущими словами и жестами. Казалось, он готов был лишить жизни всех тех, кого собирался осчастливить.

Вот некоторые из его деяний.

Ваше сиятельство – говорила бедная женщина, окруженная многочисленными отпрысками, – сжальтесь над несчастной матерью, ведь у меня пятеро маленьких детей.

– Ну и что ж из этого? – гневно восклицал князь. – Разве я тебе их сделал?

И, угрожающе подняв руку, он бросал в фартук просительницы пригоршню монет.

– Господин князь, – обращался к нему какой-нибудь горемыка, – я голоден.

– Болван! – кричал князь, опуская на него свой увесистый кулак. – Не я же пеку хлеб! Проваливай к булочнику!

Зато после этого удара бедняк бывал сыт целую неделю[112].

Недаром, когда князь проходил по улицам, все прохожие обнажали головы, как это случалось при появлении на парижском рынке господина де Бофора, но, в отличие от главаря Фронды, сицилийский князь пользовался такой властью, что стоило ему сказать одно слово, и он стал бы королем Сицилии. К счастью, эта мысль даже не приходила ему в голову, и он оставался князем де Бутера, что, право, было даже более почетно.

Щедрость князя, однако, была не по нраву в самом его дворце, и более всего князя осуждал его мажордом. Нетрудно представить, что человек, характер которого мы попытались здесь обрисовать, с особым размахом проявлял свое гостеприимство и не сдерживал своей склонности к роскоши и великолепию во время своих знаменитых обедов. Судите сами: двери его дома бывали широко открыты, и каждый день за стол вместе с ним садилось не менее двадцати пяти – тридцати гостей, среди которых семь-восемь совершенно ему незнакомых, иные же, напротив, являлись к обеду с исправностью завсегдатаев.

В числе этих усердных и постоянных гостей был и некий капитан Альтавилла, получивший сей немалый чин за то, что сопровождал капитана Руффо из Палермо в Неаполь, и вернувшийся из Неаполя в Палермо с пенсией в тысячу дукатов. К несчастью, капитан любил азартные игры. Из-за этого пристрастия пенсии не хватило бы ему на жизнь, если бы он не нашел двух способов, усердно используя которые сделал трехмесячное содержание, получаемое им от казны, наименее значительной частью своих доходов. Первым способом, уже упомянутым и доступным, стали ежедневные обеды у князя. Второй же способ был несколько сложнее и заключался в том, что, вставая из-за стола, капитан всякий раз клал себе в карман поданный ему серебряный прибор. Некоторое время все шло гладко, это ежедневное присвоение чужого добра никем замечено не было. Но как бы ни был богат буфет князя и сколь бы быстро не восполнялись потери, в нем все же стали ощущаться недостачи, и подозрения мажордома тотчас же пали на сантафеда[113]. Он стал следить за капитаном, и через два-три дня его подозрения превратились в уверенность. Мажордом тотчас же предупредил князя, который, подумав немного, ответил, что до тех пор, пока капитан берет только поставленный ему прибор, возражать против этого нет необходимости. Однако хуже будет, если он положит в карман приборы своих соседей – вот тогда придется что-либо предпринять. К тому же, капитан Альтавилла оставался наиболее усердным посетителем его светлости князя Геркулеса де Бутера.

Послание Бруно застало князя на его вилле в Кастро-Джованни. Пробежав письмо, он спросил, не ждет ли кто-нибудь ответа. Когда выяснилось, что человек, принесший его, уже ушел, он положил письмо в карман с таким хладнокровием, словно то была обычная записка. Настала ночь, назначенная в письме Бруно, место, которое он указал, находилось на южном склоне Этны, возле одного из многочисленных жерл потухшего вулкана, что обязаны своей однодневной вспышкой вечно горящему пламени, которое, вырвавшись из земных недр, может уничтожить целые города. Вулкан именовался Монте-Бальдо – каждая из этих грозных вершин получала особое название при своем возникновении из земли. В десяти минутах пути от его подножия высилось огромное одинокое дерево, прозванное Каштаном ста коней. Считалось, что возле его ствола, имеющего в окружности сто семьдесят восемь футов, и под сенью его листвы, подобной целому лесу, может найти приют сто всадников вместе с лошадьми. В корнях этого дерева и велел Паскуале спрятать затребованные им деньги. Он вышел часов в одиннадцать из Сенторби и около полуночи разглядел при свете луны гигантское дерево и сарайчик, устроенный между его стволами для хранения богатого урожая собираемых каштанов. Чем ближе подходил Бруно, тем яснее рисовалась чья-то тень. Похоже было, что какой-то человек прислонился к одному из пяти стволов каштана. Вскоре эта тень приобрела более четкие очертания, бандит остановился и, заряжая карабин, крикнул: