Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

Подчиняясь порыву, он снял с пояса нож в ножнах и положил его на видное место у входа в пещеру, потом угольком из погасшего костра начертил на камне два древних символа; старый Дэвид объяснил ему, что эти символы означают «склонившийся раб приносит дары». Марк надеялся, что браконьер, Пунгуше, вернется в пещеру, правильно истолкует эти символы и примет дар.

На склоне южного утеса Ворот Чаки Марк снова остановился и оглянулся на безбрежный дикий простор; он заговорил вслух, негромко, потому что знал: если дед слушает, он услышит, как бы тихо ни звучали слова. Все, что узнал и испытал Марк, усилило его решимость узнать истину, разгадать загадку и ответить на все вопросы, связанные со смертью старика.

— Когда-нибудь я вернусь.

Он повернул на юг и пошел длинными шагами, слегка раскачивающейся походкой, которую зулусы называют «винза умлабати», или «жадно пожирать землю».

* * *

Костюм, от которого он отвык, стеснял движения, крахмальный воротничок казался Марку рабским ошейником; тротуар — слишком жестким для ходьбы, а звон трамваев, гудки машин и шум поезда после тишины буша почти оглушали, и все же в потоке людей, окружавшем его, живом, многоцветном, было что-то будоражащее и бодрящее.

Тропическая оранжерея, Дурбан, способствовала росту всего живого, и разнообразие людей, заполнявших улицы города, никогда не переставало интересовать Марка: обутые в золотые сандалии индианки в разноцветных сари из ярких шелков, с драгоценными камешками в носу; зулусы, луноликие и высокие; их жены в конических головных уборах из глины, выкрашенной охрой, с волосами, заплетенными раз и на всю жизнь, голые до пояса под плащами, с большими величественными грудями, плодородными и обильными, как сама мать-земля; дети цепляются за матерей, точно жирные маленькие пиявки; короткие кожаные передники женщин при ходьбе раскачиваются на бедрах; мужчины в набедренных повязках, мускулистые и полные достоинства, или в рваной европейской одежде, которую носят с таким же достоинством, как мэр свой официальный наряд; белые женщины, отчужденные, холодные и неторопливые, в сопровождении слуг ходят по магазинам или проезжают в экипажах; их мужья — в темных костюмах и крахмальных воротничках, в костюмах, более уместных в родном им северном климате; многие из этих мужчин пожелтели от малярии и растолстели от сытной еды; с вечно хмурыми лицами они бегут по своим делам, каждый старается отгородить свои тело и душу от давления окружающих.

Странно снова оказаться в городе. Половина души Марка ненавидела городскую жизнь, но другая приветствовала ее, и ему хотелось найти общество людей, по которому он в недавние долгие недели иногда скучал.

— Боже, приятель! Старина! — Дики Лэнком с красной гвоздикой в петлице торопливо шел ему навстречу по демонстрационному залу. — Рад, что ты вернулся. Уже не первую неделю жду тебя. Бизнес в упадке, девушки стали неприветливыми несговорчивыми уродинами; погода ужасная. Ты ничего не пропустил, старина, ничегошеньки.

Он держал Марка на расстоянии вытянутой руки и разглядывал добрым братским взглядом.

— Боже, ты выглядишь так, словно побывал на Ривьере: коричневый, как копченая сосиска, только не такой жирный. Еще больше похудел… — Дики похлопал себя по жилету, обтягивающему растущий живот. — Надо сесть на диету! Кстати, сейчас пора обедать. Сегодня ты мой гость, старина, я настаиваю, категорически настаиваю.

Дики начал диету с тарелки, которую с верхом наполнили горячим рисом, светло-золотистым от шафрана; рис был полит густым соусом с кусками баранины, ароматными от индийских приправ, манговым чатни — кисло-сладкой подливкой для мясных блюд, посыпан размельченным кокосовым орехом, тертым харпадоном и приправлен еще полудюжиной других соусов, а когда официант-индус в чалме принес серебряный поднос с салатами, Дики с воодушевлением принялся накладывать их себе, не прерывая расспросов.

— Боже, как я тебе завидую, старина. Я часто обещал себе то же самое. Одинокий человек, пионер, охота и рыбалка для прожития… Расскажи мне об этом, старина.

Наконец Дики смолк, воздавая должное карри, и Марк стал рассказывать о красоте и одиночестве, о вельде на рассвете и о звездном небе по ночам. Дики время от времени вздыхал и завистливо качал головой.

— Завидую, старина.

— А кто тебе мешает? — заметил Марк, и Дики удивленно посмотрел на него.

— Конечно. Оно там и никуда не денется. Но как же моя работа, старина? Я не могу просто бросить все и уйти.

— Неужели тебе так нравится твоя работа? — негромко спросил Марк. — Неужели продажа машин облегчает тебе душу?

— Эй. — Дики почувствовал себя неловко. — Дело не в том, нравится или нет. Никому работа не нравится. Но ведь надо что-то делать? Кому-то везет, и он находит работу, которую делает с удовольствием, другой просто честно зарабатывает.

— Интересно, — сказал Марк. — Скажи мне, Дики, что важнее: деньги или душевный покой и радость?

Дики смотрел на него, открыв рот, полный полупрожеванного риса.

— Там я чувствую себя чище и лучше, — продолжал Марк, поворачивая в руках кружку с пивом. — Там нет хозяев и клиентов, нет погони за комиссионными. Не знаю, Дики. Но там я чувствую, что что-то значу.

— Что-то значишь? — Дики шумно проглотил непрожеванный рис. — Значишь? Послушай, старина, такие, как мы с тобой, торгуют на углах дешевкой. — Он запил рис пивом и вытер пену с губ белоснежным платком, который достал из кармана жилета. — Послушайся совета опытного человека. Когда по вечерам молишься, благодари Господа за то, что ты хороший продавец автомобилей, а о том, что ты там нашел, старина, не думай, не надрывай себе сердце. — Он говорил уверенно, словно считал тему закрытой, потом наклонился и взял с пола свой чемоданчик. — Тут есть кое-что для тебя.

Пачка толстых писем от Марион, в голубых конвертах (в предыдущих письмах Марион объяснила, что этот цвет означает вечную любовь), с адресом, написанным аккуратным женским почерком; счет на двенадцать с половиной шиллингов: портной считал, что Марк ему недоплатил; и еще один конверт, из «мраморной» бумаги, светло-бежевый и с богатым муариром; на конверте властным, высокомерным почерком написано имя Марка — и никакого адреса.

Марк взял этот конверт, перевернул и стал разглядывать герб, изображенный на клапане.

Дики с любопытством наблюдал за ним, потом, когда Марк принялся читать письмо, наклонился и не стесняясь тоже стал читать, но Марк избавил его от труда, передав письмо.

— Обед бывших однополчан, — объяснил он.

— Едва успеешь, — заметил Дики. — 16 февраля. — Тут его голос изменился, Дики подражал сержанту: — Точно в два ноль ноль. Форма одежды парадная со всеми регалиями. Ты везунчик, гинею за тебя заплатил командир части лорд такой-то и сякой-то его превосходительство генерал Кортни. Иди, мой мальчик, пей его шампанское и укради горсть сигарет.

— Пожалуй, я не пойду, — сказал Марк и спрятал письма Марион во внутренний карман, чтобы помешать Дики прочесть и их.

— Ты в буше тронулся, это тебя солнце напекло, старина, — серьезно провозгласил Дики. — Подумай о трехстах потенциальных покупателях «кадиллаков», сидящих за одним столом, которые много мочатся и курят дорогие сигареты. Благодатная аудитория. Ходи вокруг стола и всучивай каждому по «кадиллаку», пока они еще не очухались от речей.

— Ты был во Франции? — спросил Марк.

— Нет. — Выражение лица Дики изменилось. — Палестина, Галлиполи и прочие солнечные места.

От воспоминаний его глаза потемнели.

— Тогда ты поймешь, почему я не хочу идти в старую крепость и праздновать эти события, — сказал Марк, и Дики Лэнком посмотрел на него через уставленный едой стол. Он считал, что хорошо разбирается в людях и в том, что ими движет. Это необходимо хорошему продавцу, и поэтому Дики удивился, что не заметил перемены в Марке раньше. Теперь, глядя на него, Дики видел, что Марк нашел новый источник сил, приобрел решимость, которая редко проявляется у людей за всю их жизнь. Он вдруг ощутил в присутствии Марка свою незначительность, и хотя это ощущение было проникнуто завистью, она не была злобной. Перед ним был человек, который выбрал дорогу и идет туда, куда сам он никогда не сможет пойти, потому что для этого нужно львиное сердце. Он хотел пожать Марку руку, пожелать доброго пути, но вместо этого заговорил серьезно, отбросив обычную маску легкомыслия и бесцеремонности.