Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Я напомнил, что французские евреи не принадлежат к одному и тому же социальному классу, не придерживаются одинаковых убеждений: одни из них — правые, другие — левые, многие симпатизируют палестинским арабам, будучи «антиимпериалистами», а следовательно, враждебными Израилю, в котором видят «проявление колониализма». «При всем том французские евреи впервые создали о себе впечатление как о некой общности». Я, не сионист — прежде всего и главным образом потому, что не ощущаю себя иудеем, — «знаю сегодня яснее, чем вчера, что даже сама возможность разрушения Государства Израиль (которое сопровождалось бы истреблением части населения) ранит меня до глубины души». Многие левые интеллектуалы пережили то же, что и я. Они на время забыли про «империализм» и «колониализм», вспомнили о своем происхождении или, к собственному удивлению, обнаружили, что они евреи. «Левые интеллектуалы еврейского происхождения не сменили свой универсализм на израильский национализм, вопреки беспощадному утверждению Ж.-М. Доменака. Они пережили такой же личный опыт, как Камю. В некоторых обстоятельствах интеллектуал тщетно стал бы пытаться определить свою позицию посредством долгих размышлений, взвешивая все „за“ и „против“, сравнивая досье тех и других, опираясь на абстрактные принципы справедливости. Он молчит или повинуется своему демону. Именно так поступали левые интеллектуалы, евреи и неевреи, в минувшем июне. Хотя сразу вслед за тем и возвращались к своей повседневной фразеологии». Следующая фраза, пожалуй, резюмирует лучше всего мою позицию: «Как французский гражданин, я требую для себя права, дарованного всем гражданам, соединять верность национальному государству со свободой верований и симпатий. Для верующих евреев Израиль имеет совершенно другое значение, чем для меня; но я презирал бы себя, если бы предоставил им одним защищать ту из свобод, без которой мне легче обойтись, нежели им».

Что же касается генерала де Голля, то я поставил ряд вопросов, не отвечая на них: «Зачем он это сделал? Чтобы доставить себе удовольствие, вызвав скандал? Чтобы наказать израильтян за непослушание, а евреев — за случайный антиголлизм? Чтобы торжественно воспрепятствовать всякому поползновению к двойному гражданству? Чтобы продать несколько лишних „Миражей“ арабским странам? Метил ли он в Соединенные Штаты, нанося удар по евреям? Хотел ли подвергнуть новому испытанию безоговорочную преданность некоторых своих приверженцев, пострадавших при Шарле де Голле? Поступает ли он как потомок Людовика XIV, не терпевшего протестантов? Или как наследник якобинцев, которые так любили свободу, что запрещали гражданам испытывать иные чувства? Этого я не знаю. Знаю только, что всякий национализм, превысивший известную меру, ставит в конце концов некоторых евреев (к которым я не принадлежу, но от которых не хочу отрекаться) перед альтернативой между отказом и отступничеством».

Майские события следующего года, уход Генерала в 1969 году и его смерть в 1970-м заглушили отзвуки пресс-конференции. Оглядываясь назад, я признаю, что полемика не принесла пользы; но, так или иначе, проблему «Израиль и евреи» нужно было рано или поздно поднять. Два письма из полученных мною, оба высокой пробы, чрезвычайно ясно выражают две крайние позиции. Писатель, с которым я поддерживал непостоянные, но всегда сердечные связи, написал мне: «Моя жена, которая не может переносить, чтобы кто-то делал малейшее различие между французами-христианами и французами иудейского вероисповедания, пришла в ужас от поведения громадного большинства французских евреев. Можно сказать, что под ее ногами разверзлась пропасть. Значит, для этих людей на первом месте Израиль, а потом уже Франция. Немедленно вновь встали проблемы, казавшиеся уже решенными, такие, как проблема антисемитизма. Вы не правы, когда пишете, будто Вам, Раймону Арону, безразлично, что, утверждая с такой силой Вашу еврейскую специфичность, Вы предоставляете аргументы антисемитам». Помимо этих строк, касающихся сути вопроса, тот же корреспондент уверял, что Израиль полон решимости до наступления лета сломать хребет арабским странам. «Народные отклики, которые привели Вас в восторг[217] в июне, опечалили и удручили меня. Я увидел в них извечную реваншистскую тупость французов».

Столь же типично, но на другой лад, письмо одного верующего, религиозного еврея из Страсбурга, сиониста, признававшегося, что «часто читал мои статьи» и «редко со мной соглашался». Он прислал мне копию своего письма П. Виансону-Понте: «Вы заключаете в кавычки выражение „еврейский народ“. Мне представляется, что Вы можете их опустить, ибо речь идет об историческом факте. Многие мои единоверцы отрицают его, потому что он им неприятен. Это их дело, но социологические и исторические факты от этого не меняются. Знаменитое определение Мишле („одна душа, одно духовное начало“) относится к еврейскому народу так же, как к любому другому. Таким образом, я далек от того, чтобы упрекать Генерала в употреблении слов „еврейский народ“. Но он добавил „особого склада“, не говоря уже о последующих менее любезных эпитетах. Я, однако, совершенно не верю в то, что есть народы особого склада, соль земли, как они о себе думают. На это можно возразить, что евреи называют себя „избранным народом“. Это верно метафизически, но самый малый из наших сельских раввинов объяснит Вам, что это избранничество — только долг, тяжкая ноша. <…> Франция — моя родина, мои предки и я сам сражались за нее. Мы говорим на ее языке, ее цивилизация стала нашей. <…> Здесь я чувствую себя в своей естественной среде. Но права ли эта родина, желая управлять всеми моими мыслями, всеми моими привязанностями? Может ли она по справедливости отнять у меня мою самобытность еврея (или баска, или бретонца и т. д.)? Если француз-еврей должен вести себя как любой француз, то не думаю, что он должен, ради того чтобы ассимилироваться духовно, обеднить себя, отказавшись от своей еврейской самобытности. Какую службу сослужил бы он своей стране, ловко подражая тому, что он считает проявлениями духовной жизни и образом мыслей других французов? Если его „избранность“ есть прежде всего бремя, эзотерический долг, если ему не следует гордиться ею на том основании, что он дал себе труд родиться евреем, то ему незачем также стыдиться этого факта или скрывать его. <…> Лишь тоталитарные государства вынуждали своих евреев к этому ненормальному и бесчеловечному выбору. Истинная демократия всегда плюралистична, она допускает инакость. В этом состоит даже, как мне кажется, один из основных критериев демократии. И она вознаграждена за это. Каждая страна имеет таких евреев, каких заслуживает. Ибо человеческий вклад любой общественной группы позитивен, если он искренен и подлинен. <…> Итак, со времен Революции мы — полноправные французы. Но подобно тому, как нью-йоркских ирландцев волнует судьба всех ирландцев, и мы неравнодушны к судьбе евреев во всем мире. Сверх того, для нас, потомков патриархов, для нас, неизменно упоминавших в молитвах о своей тоске по Иерусалиму, страна Израиль обладает особой притягательной силой и в историческом, и в религиозном отношении. Почти все мы видим в израильтянах своих братьев. Для многих из нас это верно даже в буквальном смысле, когда у нас есть там близкие родные. Что до меня, там мои дети и внуки; они „вступили“ в киббуц из идеализма, как у вас поступают в монастырь. Так почему же моя симпатия к израильтянам несовместима с той, которую я питаю к своим французским предкам?»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});