Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

– Полагаю, тебе придется закрыть лавочку, – пробормотал он.

– С чего бы это? – ответил голос в черепе. – Ма’элКот еще существует – он по-прежнему покровитель Империи и по сию пору слышит молитвы своих детей. Хотя он – лишь составная часть меня, имя Ма’элКот доныне пристало ему.

Таких божеств немало: я суть пантеон. Или ты не понял этого? Пэллес Рил отныне тоже часть меня наравне с Ма’элКотом; она будет покровительницей дикой природы, столь возлюбленной ею, и заступницей слабых и угнетенных, подобно тому, как скрывает беженцев буйная чаща…

– Господи, ты заткнешься? Если бы я знал, что мне придется выслушивать твой сраный бубнеж до конца дней, я бы, ей-богу, позволил тебе меня грохнуть.

Он подошел к воротам, и жрец в белой рясе под ало-золотой мантией распахнул их перед гостем.

– Именем возвышенного Ма’элКота сие смиренное дитя его приветствует владыку Кейна.

Скривившись, Кейн едва кивнул в ответ на глубокий поклон жреца и прошел мимо, провожаемый печальным:

– Не желает ли владыка Кейн спутника? Провожатого, быть может? Дано ли сему смиренному дитяти направить его?

– Сам найду, – отрезал Кейн и двинулся дальше.

Добраться до святая святых ему не составило труда. Семь лет не столь долгий срок, чтобы сгладилась из памяти наимельчайшая деталь. Он знал святыню как свои пять пальцев: он там умер.

Успенский собор был построен поверх стадиона Победы.

Длинным, темным коридором он вышел на слепящее солнце: арена до сих пор была открыта небесам и почти не изменилась с того, первого дня Успения. По низким ступеням он спускается к парапету над ареной, и всякий раз, когда я просматриваю запись, мне кажется, что он вот-вот сиганет через перила, чтобы приземлиться на песок.

Но он остается на месте.

Кейн тяжело вздыхает, и лицо его каменеет понемногу. Оглянувшись, он проходит вдоль рядов сидений, покуда не устраивается в одной из герцогских лож – той, что принадлежала покойному Тоа-Сителлу. Садится, облокотившись на колени, и глядит на арену.

Очень долго.

И снова запись не содержит актерского монолога, не дает намека о том, какие мысли блуждали в голове Кейна. Только сердце переходило временами на адреналиновый галоп, да обжигала глаза непролитая слеза.

– Проблема со счастливыми концовками, – бормочет он наконец, – в том, что ничто по-настоящему не кончается.

– Аминь .

Снова долгая-долгая пауза, покуда Кейн смотрит в небо, будто пытается разглядеть в нем образы сошедшихся в бою богини и бога; потом устремляет взгляд на арену – почти в самый ее центр. К алтарю.

– А Ламорак? – произносит он затем. – Этот сучий потрох теперь тоже бог?

– Разумеется .

– Иисусе!

– Нет. Скорей Иуда. Ламорак станет покровителем предателей, ревнивцев, всех, кто таит в сердцах грех и замышляет тайное злодейство. Отравителей.

Наемных убийц .

– Класс, – бурчит Кейн, горько скривившись. – Это типа для меня особый подарок?

Нет ответа.

– А как насчет Берна?

– Увы, нет. Берна я не храню в душе своей. Какая жалость, из него вышел бы отменный бог войны, не находишь? Во многих отношениях он так подобен Аресу…

Тут уже Кейн не находится с ответом.

– А что с Ханнто-Косой? – бормочет он задумчиво. – Он… ты… начинал карьеру некромантом, ведь так? Бог смерти?

– Красоты .

Кейн фыркает.

– Забавно, да? Человечек столь уродливый, что мне нестерпимо было им оставаться – однако красота была единственной его страстью. Даже сейчас ничто другое не трогает его .

Кейн качает головой.

– Хреновая какая-то работенка. Ты же начинался с него, верно?

– Вот поэтому он главный в моем пантеоне, Кейн .

– Главный? Бог красоты?

– С твоего разрешения, я отвечу словами Китса:

«Истина прекрасна,

Как верна красота; вот все, что знаешь ты,

И все, что должен знать».

Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.

Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти – только почти – спокойно.

– Что это за хрень с «владыкой Кейном»? – лениво интересуется он.

Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:

– Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания твоих дней, в знак великой чести .

– Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.

Пауза. Затем:

– Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?

– Можешь оставить меня, на фиг, в покое.

– Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?

Кейн молчит.

– Предложить тебе работу?

– Какую работу?

– Не хочешь стать императором?

– Господи Иисусе, нет! – вскрикивает Кейн и разражается хохотом. – Это у тебя называется наградой?

– Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…

– Мне довольно собственной, – отвечает Кейн. – Не забыл?

Запнувшись:

– О да .

– Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И, знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.

– И снова: о да! А как насчет вечной юности?

Кейн моргает, изумленный.

– А тебе это под силу?

– Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять – вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…

– Хватит, я уже понял. Спасибо – не надо.

– Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, – возможно, даже лучше .

– В этом и дело. Ты сам сказал: лучше .

– Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?

– Потому, – скрипит он сквозь зубы, – что не могу тебе доверять.

– Кейн, я даю слово…