О любви - Юрий Нагибин

Все, что они знали о грибах, тут не находило применения, да и не было нужды в грибной науке посреди жутковатого изобилия. Громадные белые прятались в болотистой траве, а подосиновики, пренебрегая материнским деревом (лес давал приют и осинам), хоронили под игольником свои красные шапки; грузди, волнушки, лозянки и свинухи не росли разве что на ветвях деревьев, стволы понизу они хорошо обжили.

В неразборчивой жадности грибники набили до отказа все имеющиеся емкости чем попало. Они кидались на старые, квелые свинушки, и разламывающиеся в руках, черные, как сажа, изжившие свой век грузди, и белые шлептухи с губчатым, изжелта-зеленым исподом, и сыроежки с белесо-серыми шляпками, которые вообще не рекомендуется брать, и рыжики с легкой червоточинкой, и даже ложные белые, если уж очень хорошо притворились, — выкинуть всегда успеется! Теперь пришлось устроить безжалостную ревизию всему сбору. Оставили меньше половины, обрезали ножки и принялись за работу по-новому. Строжайший отбор — в корзину идут только молоденькие и крепкие; от свинух и сыроежек отказаться, черные грузди брать лишь с белой чистой изнанкой. И опять пошел самозабвенный рыск. Мелькали ножи, подушечки пальцев обрастали темной несдираемой грибной клейковиной, похожей на вар, деревенели поясницы, тяжелели корзины, оттягивая руки, пока вновь не наполнились через край. В ход пошли полиэтиленовые мешки…

В общем радостном деле забывалась рознь, все сложности, омрачившие жизнь, казались маленькими и неважными перед Его Величеством ГРИБОМ. И они продолжали углубляться в незнакомый, странный и чем-то жутковатый лес. Лишь раз охраняющий инстинкт напомнил о себе Павлу Алексеевичу, сказавшему весело, хотя и с трещинкой беспокойства:

— Слушай, а мы не заблудимся?

— О чем ты? Господи!..

— Ты же знаешь, у меня топографический кретинизм.

— Еще и это! Зато у меня с топографией все в порядке. У нас превосходный ориентир — шоссе. Слышишь?

Павел Алексеевич прислушался: справа, в бесконечной дали, что-то урчало, похоже — грузовик.

— Странно, — сказал он, — мне все время казалось, что шоссе за нами, а оно почему-то справа.

— Слева, ты хочешь сказать.

— Да нет же, именно справа!

— У тебя кретинизм не только топографический, но и акустический. Прислушайся хорошенько.

Павел Алексеевич прислушался — не столько к далекой дороге, сколько к Нининой интонации — и понял: заводиться не следует. Тем более что у него пошумливает в правом ухе — легкий шорох и гул, как в морской раковине, — значит, надо довериться Нине, у которой чистый слух. И они пошли дальше…

Лишь когда был заполнен до отказа последний мешок, наступило отрезвление. И тут они заметили, что чернильный сумрак налил лесную крепь, сплошная тень накрыла землю и шляпки светлых грибов затеплились свечками, а темных — слились хвойным ковром. Сошел блеск с березовых стволов, и подзеленилась жемчужная кора осин, только небо, там, где оно проглядывало меж крон, сохраняло прозрачную голубизну. А время было не позднее — всего лишь начало шестого, но лес сурово и недвусмысленно давал понять, что с дневными играми покончено и близится тот потаенный, лишь ему принадлежащий час, когда чужим здесь не место.

— Надо выбираться, — сказал Павел Алексеевич.

— Да, — рассеянно согласилась Нина. Она огляделась. — Как мы кружим! Теперь дорога действительно справа.

Павел Алексеевич прислушался. Ему показалось, что он слышит сигнал, долгий, настойчивый сигнал, каким водители требуют уступить дорогу. Но затем звук, доносившийся почему-то сверху, изменил своей механической природе и стал голосом пространства — то ли гудел ветер в верхушках деревьев, то ли жалобно скрипел обломавшийся сук, то ли выдыхало пар остывающее нутро леса. Нет, не слышал он дороги, но его тянуло, как магнитом, тянуло влево. Вовсе не из духа противоречия, упаси Боже! Он вспомнил о своем топографическом кретинизме и подчинился Нине. Она пошла вправо…

Лес стал ровнее и приветливее. Кончились непролазные завалы, на огиб которых тратилась уйма времени, да и направление всякий раз терялось, кончались овраги и взгорья. Идти стало легко, и они прибавили шагу. Но вскоре земля заквасилась, и ноги стали вязнуть; там и сям светлым недобрым глазом проглядывала сквозь лезвистую траву вода — они забрели в болото.

— Мы идем прочь от шоссе, — сказал Павел Алексеевич. — Ведь мы же не переходили болота.

— Ну и пусть не переходили. Мы идем правильно.

— Помнишь, мы как-то ехали и Никита показал нам болото? Его хорошо было видно в редняке: зеленое, с трясиной и торфяной чернотой. Он сказал, что лес в глубине стоит на болоте. Так вот, мы забрели в этот лес.

— Не понимаю, зачем ты все это мне рассказываешь?

— Никита сказал тогда, что болото тянется вдоль шоссе до самого карьера. Значит, надо идти от него, неужели не понятно?

— Нет. Я знаю, где шоссе, и веду к нему.

— Не упрямься, Нина! Скоро совсем стемнеет. И нам не выбраться…

— Заночуем в лесу. Интересно даже…

— Ну, знаешь ли, меня все это не устраивает! — Павел Алексеевич давно уже говорил как-то слишком напористо и возбужденно, а сейчас вовсе сбился на несвойственный ему тон свары.

«Трусит он, что ли? — брезгливо подумала Нина. — Этого еще не хватало!»

— Ты так уверенно вела и привела нас в болото! — В своем непонятном возбуждении Павел Алексеевич не заметил двусмысленности сказанного.

Нина усмехнулась:

— Веди ты. Авось приведешь в землю обетованную.

— По-моему, надо идти назад, от болота.

— Уже слышала. Пойдем от болота.

Нина с возрастающим любопытством следила за мужем. Чего он рассуматошился из-за чепухи? Таким она его еще не видела. Он будто задался целью помочь ее освобождению. Они двинулись в противоположную сторону, но было, знать, что-то колдовское в этом лесе — как ни тщились они держаться избранного направления, их вновь и вновь заворачивало на болото, начавшее истаивать легким туманцем.

— Да что же это такое? — жалобно проговорил Павел Алексеевич.

— А то, что надо было идти, как шли, а не кружить бессмысленно! — жестко сказала Нина.

Но кружили не они, кружил их лес. И когда они наконец пошли в ту сторону, которую она выбрала по слуху — шоссе оставалось единственным, хотя и малонадежным ориентиром, — после двух-трех обманчивых просветов (на самом деле то выбеливались в густеющем сумраке стволы берез) они вновь оказались в плотном лесу, а под ногами хлюпало и дышало болото. И куда бы они ни поворачивали, их настигал и окутывал прозрачно-зеленоватый болотистый кур.

— Что же делать? — Павел Алексеевич облизывал пересохшие губы.

Его рот был сухим и запекшимся в уголках, по лбу на глаза крупными каплями стекал пот, холодный, стыдный пот страха. И еще — Нина поняла, что такое «опрокинутое лицо». Ей часто встречалось это выражение в книгах, и она не понимала, что оно значит. Все дело в глазах — они как-то плоско заваливаются в глазницах, глаза не то покойника, не то душевнобольного. Да ее муж и был болен, самой позорной болезнью — страхом. Лучше бы он показал себя негодяем, хамом, зверем, только не трусом. Как же она не замечала этого раньше? А ведь надо было заметить. Разве вся его жизнь не была вылеплена страхом? Началось с войны, когда он резал по линолеуму, а его сверстники отдавали кровь и жизнь. А дальше — самоустранение от борьбы, добровольное отшельничество, отсутствие равных и более сильных друзей, товарищей по профессии, даже то, что он рисовал и как рисовал, сама мелкость «изысканного», не главного труда — все диктовалось трусостью. И людей он бежал из трусости, и поехать никуда не мог из трусости, и жил по-мышиному из трусости, и за нее не боролся из трусости — какой мужчина вел бы себя так покорно и бессильно? Он боится жизни, как темного леса. А может, у него комплекс: заплутался в детстве среди трех сосен, вот и осталась боязнь?..

— Ничего не попишешь, — сказала она с жестоким спокойствием, — заночуем в лесу.

— У тебя есть спички? — Дыхание со свистом и хрипом вырывалось у него изо рта, как у астматика.

— Откуда? Что я — курю?

— И у меня нет… Вот беда… В лесу ночью нельзя… Темно, ничего не видно… Если б знать, взяли бы фару и аккумулятор… — бормотал он как в бреду и стирал пот со лба. — Надо идти… Ты не знаешь, случайно, куда нам идти?..

Он протянул к ней мокрую от пота руку, пальцы дрожали. Она брезгливо отшатнулась.

— Дай корзину… дай сюда корзину… Мы пойдем быстро, очень быстро… Куда только идти, ты скажи, куда идти?..

Слабый шум, источник которого и не угадать, слышался то справа, то сзади. Возможно, это грузовик, но уверенности нет. В лесу пробудилось много новых шумов, мешавших вслушаться в ворочбу далекого шоссе. Вздыхало и ухало, шуршало и булькало, лес, еще недавно такой тихий, щедро озвучился в исходе дня. Он словно настраивался на ту главную музыку, которой огласится ночь. «Когда все чистое ложится и все нечистое встает…» — вспомнилось Нине. Если б ее не занимало так саморазоблачение Павла Алексеевича, в пору было бы самой поежиться. Ей-богу, с этим лесом дело не просто. Почему их сюда никогда не водили, почему не попались им человеческие следы, почему даже заросших просек они не встретили?..