Орден костяного человечка - Андрей Буровский

Нет, и правда, а в какие времена разум и душа Володи Скорова жили друг с другом вполне мирно? Разве что в детстве, в юности — по крайней мере, до Марины, это точно. Если хочется порвать душеньку, можно порассуждать о собственных страданиях, о том, сколько лет потерял неизвестно на что.

Поезд летел по беспредельной равнине. От Урала на восток на добрых две тысячи километров лежит эта равнина, до первых притоков Енисея. И на Русской равнине, и на Енисее есть хотя бы какие-то увалы, холмы, неровности, обрывы… все же какое-то разнообразие. А от Урала до Енисея — плоская, как стол, везде одинаковая равнина. Обрывы — разве что там, где равнину прорезали реки. Холмов, возвышенностей нет.

За Свердловском накатилась еще и белесая мгла, облака чуть ли не задевали вершины придорожных тополей; горизонт терялся в этой мгле, и поезд мчался в каком-то непонятном, серо-молочном пространстве. Володя поспал днем, под стук хлынувшего вдруг весеннего дождя, и опять писались стихи, уже на подъезде к Тюмени. Почему-то портвейн усиливал упаднические настроения, и писалось что-то связанное с темами тоски, потерянных лет, несчастной любви и самоубийства. А вот купленный в Тюмени самогон вызывал что-то не менее маргинальное, такое же выбитое из нормальной человеческой жизни, но только лихое и бравое:

Чувству предаваться не моги!Ведь оно заведомо порочно.Предки ошибаться не могли,Они знали совершенно точно!

Сколько раз пытались мне внушитьАзбуку сорокалетней крохи:Хорошо — себя охолостить.А влюбляться — это очень плохо.

Постигая мудрых предков суть,Долго в бороде чесала кроха.И поняв — фонтана не заткнуть,Порешила — буду делать плохо!

Володя решил проверить закономерность, в Называевской купил еще портвейна. И вот, пожалуйста!

Облака из-за гор наплывают,Небо тянет в закатную медь.Но такие, как мы, не летают.Они только мечтают взлететь.

Вроде все, как и предполагалось,И как будто бы верен расчет.Но такие, как мы, не летают.Они лишь говорят про полет.

И на эти мечты, на расчеты,На слова о величии делУплывают бессмысленно годы.Те, в которые ты не взлетел.

Да уже как-то и неохота,Слишком страшно швартовы отдать.Нам вовек не взлететь из болота,Можно только болтать и мечтать.

Смотри-ка! Закономерность подтверждалась! Володя выпил полстакана портвейна и хотел продолжить ее изучение, но заснул, а проснувшись, даже испугался: было совершенно темно, и какой-то механический голос за окном орал: «…прибывает на третью платформу!». Оказалось, это уже Омск, раннее утро, он проспал почти восемь часов, а темно потому, что именно этот вагон стоит под крытым переходом.

Давно стоим?! Ему же надо! У-ууу-х! Спросонья Володю так швырнуло к противоположной стенке, что он чуть не врезался всем телом в переборку. Его сильно качало.

— Ой, дядечка, не выходите, расшибетесь же! Вам водки? Так давайте я куплю, вы посидите…

Вот так. Уже и проводницы меня жалеют. Володя заметил, что ему приятна эта жалость и самому тоже хочется всхлипнуть от жалости к себе. Нет, пора сделать перерыв хотя бы до ясного дня… Но водка, принесенная милой девушкой, так жемчужно сияла в лучах первого, раннего света, так радовала душу, что Володя не выдержал и, морщась, влил в себя немного. Была предпринята и попытка поближе познакомиться с проводницей, рассказать ей, какая она замечательная и чуткая, но девушка стремительно умчалась. Ах да! Так как же наш эксперимент?

Для начала Володя допил все-таки портвейн — то, что оставалось в бутылке, и вскоре выдал такие стихи:

Не спрашивайте девичьих имен,Не заводите куртуазной речи.Не требуйте домашний телефон,Не надо обещать повторной встречи.

Не надо врать. Она ведь все поймет.Не надо обещать большого чувства.Пустое все. Пустите лучше в ходЛюбви простое, древнее искусство.

Потом не надо грязно называть —Она была вам бескорыстно рада.Не следует потом ее искать,И никому рассказывать не надо.

А если после сердце защемитОт горькой неизбежности разлуки,А если в памяти стальным гвоздем сидитЕе лицо и маленькие руки,

Вдруг стал немил привычный круг и домИ начал жить в тревоге и надежде…То это надо побороть. ПотомТебе же самому намного легче.

От жалости к себе, от несбывшейся, навек потерянной любви тихо щипало в носу, водка мягко сияла в стакане и пилась как минеральная вода. Володя фонтанировал стихами. Закономерность подтверждалась! Если после портвейна тянуло на нечто чуть ли не исповедальное, то от водки начало писаться что-то и вовсе несусветное:

Супруг гуляет. До утра гуляет.Он ищет истины в пенящемся вине.Его друзья и бабы окружают,А я сейчас иду к его жене.

Как описать, на что это похоже:Страсти уверенный и радостный накал.И ревность кожи рядом с ее кожейЗа то, что муж еще вчера ее ласкал?!

Как описать, не вдавшись в непристойность,Страсть, что и широка, и глубока,И что ласкала чересчур спокойноЕе весьма умелая рука?!

Пускай супруг и завтра идет в гости.И пусть он не узнает никогда,Как повстречала дорогого гостяЖены гостеприимная…

Володя честно пытался не допивать водку, но, разумеется, все равно пил, радуясь, что едет на раскопки. Но писать готовился попозже и совершенно неожиданно обнаружил себя лежащим головой на собственных руках. Опять спал?! Который час, черт побери?! Опять утро?

— Протрите глаза! Восемь вечера!

Опять вечер… Скоро, наверно, будет ночь…

— Девушка… Скоро будет ночь?!

— Ну, допустим будет ночь… И что?

Девушка опасливо отодвигается… Она боится… Как безнадежно, как печально! Володя опять источил слезу: его боится такая замечательная девушка!

— Да ничего… Я же так, мне грустно… Не уходите, мне грустно!

— Ай, отстаньте, сам вон с колечком, а пристает!