Марина - Карлос Сафон

— Жива и здорова. Видишь? Обещай, что не скажешь Герману.

— Почему? — возмутился я. — Да что с тобой такое?

Она опустила глаза, бесконечно уставшая, и нагнулась ко мне.

— Обещай мне.

— Ты должна сходить к врачу.

— Обещай мне, Оскар.

— Если ты пообещаешь сходить к врачу.

— Договорились. Я обещаю.

Она смочила полотенце и стала вытирать с лица кровь. Я чувствовал себя бесполезным.

— Теперь, когда ты видел меня в таком состоянии, я больше не буду тебе нравиться.

— Не говори глупостей.

Она продолжала протирать лицо, не отводя от меня взгляда.

Ее тело, обернутое во влажный хлопок, казалось мне невероятно хрупким. Я с удивлением обнаружил, что совершенно не смущаюсь. И ее мое присутствие тоже не смущало. Когда она вытирала пот и кровь, руки у нее дрожали. На двери ванной висел чистый халат. Я помог Марине его надеть. Она завернулась в него и вздохнула, изможденная.

— Что я могу сделать? — тихо спросил я.

— Останься тут, со мной.

Она села напротив зеркала, взяла расческу и попыталась привести в порядок волосы, разметавшиеся по плечам. Но силы совсем ее покинули.

— Позволь мне, — я забрал у нее расческу.

Я причесывал ее в тишине, и иногда наши взгляды встречались в зеркале.

Марина же сильно сдавила мою руку и прижала к своей щеке. Я почувствовал ее горячие слезы, и мне не хватило смелости спросить, отчего она плакала.

Я проводил Марину в ее комнату и уложил ее в постель. Она больше не дрожала, а щеки уже не были белее мела.

— Спасибо, — прошептала она.

Я решил, что лучше дать ей отдохнуть, и вернулся в свою комнату. Я снова лег в кровать и стал безуспешно пытаться уснуть. Снедаемый тревогой, я лежал в темноте и вслушивался в потрескивание дома и шум деревьев за окном. Мучительное беспокойство не отпускало меня. Слишком много событий за слишком короткое время. Мой мозг не справлялся. В призрачном свете раннего утра все казалось размытым. Но больше всего пугало меня то, что я сам себе не мог объяснить, что же чувствую к Марине.

Я смог уснуть лишь на рассвете. Мне снилось, что я бегу по залам дворца из белого мрамора, затемненного и необитаемого. В нем были сотни статуй. Когда я мимо них пробегал, каменные фигуры открывали глаза и говорили слова, которых я не понимал. Потом мне показалось, что я увидел Марину, и я побежал ей на встречу. Светлый силуэт ангела вел ее за руку по окровавленному коридору. Я бежал за ними, но вдруг одна из дверей в коридоре распахнулась, и оттуда появилась фигура Марии Шелли, которая плыла над землей в потертом саване. Она плакала, но слезы не капали на пол. Она протянула ко мне руки, а когда дотронулась, то рассыпалась на сотни осколков. Я выкрикнул имя Марины, умоляя ее вернуться, но она, похоже, меня не слышала. Я бежал и бежал, но коридор становился все длиннее. А потом ангел света повернулся, и я увидел его настоящее лицо. Вместо глаз у него были пустые глазницы, а вместо волос — белые змеи. Он коварно улыбнулся и, закрыв Марину белыми крыльями, исчез. Во сне я почувствовал запах разложения, отчетливый запах смерти. Кто-то прошептал мое имя.

Я повернулся и увидел черную бабочку, пролетающую рядом с моим плечом.

Глава семнадцатая

Я проснулся в приступе удушья и почувствовал себя более уставшим, чем был, когда ложился. В висках стучало так, будто я выпил пару литров черного кофе. Я не знал, который час, но судя по положению солнца, было около полудня. Стрелки часов подтвердили мою догадку. Половина первого.

Я спустился вниз, но дом был пуст. На столе меня ждал остывший завтрак и записка.

Оскар,

Мы ушли на прием к врачу. Нас не будет весь день. Не забудь покормить Кафку. К ужину вернемся.

Марина.

Я перечитал записку, изучая почерк Марины и наслаждаясь вкусным завтраком. Через несколько минут меня удостоил своим присутствием Кафка, и я налил ему молока в чашку. Заняться мне было совершенно нечем, поэтому я решил прогуляться до интерната забрать кое-какие вещи и заодно сказать донье Пауле, что комнату мою убирать не надо, так как на Рождество я уезжаю к семье.

Прогулка до школы пошла мне впрок. Я вошел через главный вход и направился в комнату доньи Паулы на третьем этаже.

Донья Паула была хорошей женщиной, не скупившейся на улыбки воспитанникам интерната. Она тридцать лет была вдовой и бог знает сколько сидела на диете. «Просто я от природы склонна к полноте, понимаете?», часто говорила она. У нее никогда не было детей и теперь, когда ей было около семидесяти пяти, она с удовольствием нянчилась с нами. Донья Паула жила одна, в компании двух канареек и огромного телевизора «Зенит», который выключался только после национального гимна и пожелания спокойной ночи от членов королевской семьи. Руки старушки были изъедены щелоком, а вен на ногах опухали так, что больно было смотреть.

Из роскоши она позволяла себе только поход в парикмахерскую раз в две недели и журнал «Ола». Я частенько видел, как она читала про принцесс и восхищалась платьями кинозвезд. Когда я постучал в дверь, донья Паула смотрела ремейк «Пиренейского соловья» в цикле мюзиклов с Хоселито в «Дневной передаче» и готовила гренки с убойной порцией сгущенки и корицы.

— Здравствуйте, донья Паула. Простите за беспокойство.

— Оскар, сынок! Какое там беспокойство. Проходи…

На экране а капелла пел Хоселито, а на него зачарованно смотрела пара жандармов. Рядом с телевизором стояла горка со статуэтками девы Марии и старыми фотографиями мужа доньи Паулы Рудольфа во всем блеске армейской формы. Несмотря на преданность супругу, донья Паула была ярой сторонницей демократии. Мотивировала она это тем, что теперь можно было всегда оставаться в курсе событий, а телевизоры делались цветные.

— Слушай, какая гроза была ночью! В новостях сказали, что это из-за землетрясения в Колумбии. Страх-то какой!

— Не волнуйтесь, донья Паула. Колумбия очень далеко.

— Дай бог, дай бог. На там ведь тоже говорят на испанском, так что не знаю…

— Нет, нет, беспокоиться не о чем, угрозы никакой. Я вам хотел сказать, что не нужно убирать мою комнату. Я н6а Рождество уезжаю к семье.

— Оскар, как же я за тебя рада!

Донья Паула практически видела, как я рос, и была совершенно убеждена, что я преуспею в любых начинаниях. «У тебя точно есть талант», — всегда говорила она, хотя, к чему именно, уточнить не могла. Она угостила меня стаканом молока с печеньем собственного приготовления. Я поел, хотя не был голоден, и немного посмотрел с ней телевизор, соглашаясь со всеми ее комментариями. Старушка болтала без умолку, когда ее было, кому послушать. То есть почти никогда.

— Да, вот это мужчина, а? — она показала на поющего на экране Хоселито.

— Да, донья Паула. А теперь мне пора…

Я на прощанье поцеловал ее в щеку и ушел. Поднявшись в свою комнату, я быстро взял несколько рубашек, пару брюк и чистое нижнее белье, положил все это добро в сумку и торопливо ушел. Заглянув в секретариат, я с невозмутимым выражением лица рассказал историю про Рождество с семьей и там.

Мы молча ужинали в зале с картинами. Герман был очень серьезен и погружен в свои мысли. Иногда наши взгляды встречались, и тогда он из чистой вежливости мне улыбался. Марина уныло ковырялась ложкой в тарелке и за весь ужин не съела ни кусочка. Вместо звуков беседы комнату заполнял звон посуды и шипение свечей. Страшно было представить, что такого мог сказать врач о здоровье Германа.

Я решил не спрашивать об очевидном. После ужина Герман извинился и удалился в свою комнату. Он выглядел уставшим и постаревшим как никогда. Впервые за время нашего знакомства он не смотрел на портреты своей жены Кирстен. Как только он ушел, Марина отодвинула от себя тарелку с нетронутой пищей и вздохнула.

— Ты ничего не съела.

— Не голодна.

— Плохие новости?

— Давай сменим тему, а? — сказала она сухим, почти враждебным тоном.

Резкость ее слов напомнила мне, что я в этом доме чужой. Как будто она старалась подчеркнуть, что я не принадлежал к их семье: не мой дом — не мои проблемы. А я почти поверил в лелеемую мной иллюзию.

— Извини, — сказала она через какое-то время, протягивая мне руку.

— Да все в порядке, — соврал я.

Я встал, чтобы отнести тарелки на кухню. Марина молча сидела на стуле и гладила Кафку, который мяукал у нее на коленях. Я долго мыл посуду — пока руки не занемели под холодной водой.

Когда я вернулся в зал, Марина уже ушла. Для меня она оставила две зажженные свечи. В доме было темно и тихо. Я задул свечи и вышел в сад. По небу медленно плыли черные тучи. Холодный ветер шевелил кроны деревьев.

Я обернулся и увидел, что в комнате Марины горел свет. Видимо, она еще не легла спать.