Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

И она, мне Херсонский сказал,

Выносима, пока иллюзорна.

А уроду не нужно огня

В его здравохранительной клети,

Чтобы ясно увидеть себя

В беспощадном, но истинном свете.

 

Письмо

“На вершинах

Венерианских гор,

Возможно, лежит

Металлический снег”.

Возможно, ученый прав.

Но дух уже не захватывает.

“Плохая физика;

Но зато какая

Смелая поэзия!” —

Сказал Пушкин

По другому поводу.

Возможно, поэт прав.

Но дух уже не захватывает

Ни по какому поводу.

Спрашиваешь,

Что у нас нового?

Все то же:

Чужие вчера

Перешли реку,

Но мы не спали.

Мы давно не спим.

 

[Ночь Гарри Поттера]

Она вроде разбойничьей приближающейся ладьи

Или там отважной, на ферзя нацеливающейся ладьи,

Хоть горшком назови, только в жаркую печь не клади,

Так бормочет очкарик, пытаясь доплыть до утра.

(Гарри Поттер реальней церетелевского Петра.)

До утра забрасывается и вытягивается сеть.

Какая-то Роулинг ему выбирает смерть.

Он что-то предчувствует, сомневается до поры.

Он уже не уснет от ее креативной жары.

Можно убить злодея, оправдаться перед Творцом,

Дожить до конца истории и увидеть перед концом

Своего творца с обезумевшим женским лицом.

(Катятся в боулинге чудовищные шары.)

 

Декабрь

Подключение по локальной сети-два.

Сетевой кабель не подключен.

Он подключен, но дышит едва-едва,

Как ты за моим плечом.

И никто ни при чем.

Ты сказала: приснилось вот поутру —

Кошка ест какую-то ерунду.

Отвечаю: встаешь поутру —

Она действительно ест ерунду.

Засыпая, переворачиваюсь на правый бок.

Просыпаюсь с привкусом крови во рту.

Осторожно думаю, есть ли Бог.

Кошка восторженно прыгает в темноту.

 

[Отрывок]

Я знаю, нам, тебе и мне,

Не встретиться в аду.

Сам по себе, хоть и в толпе,

На Страшный суд пойду.

И ты на тот же Суд пойдешь

И то же обретешь,

Но среди адского огня

Не различишь меня.

 

[ Praesens ]

Ирине Ермаковой.

В узкой полосе настоящего,

Кипящего и бурлящего,

Накатывающего, как прибой,

Трудно не быть собой.

Чувствуешь себя не “Титаником”,

В котором гуляет паника

(Море и льды,

Море и льды),

И не пассажиром “Титаника”,

И не командиром “Титаника”,

А какой-то хреновиной, запускаемой из-под воды.

И когда она не в охотку

Покидает подводную лодку,

Хорошо ничего не хотеть,

Потому что ей долго лететь.

Из дембельского альбома

Лекманов Олег Андершанович родился в 1967 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Филолог, автор книг: “Осип Мандельштам” (М., 2004), “Книга об акмеизме и другие работы” (Томск, 2000) и др. Живет в Москве. Как прозаик печатается впервые.

Шишкин

Пусть первым будет рассказ о рядовом Шишкине.

В армии (исхожу из своего частного опыта) самые страшные звери — это, как правило, чеченцы, дагестанцы, реже грузины и азербайджанцы.

Шишкин был русский. Белобрысый и белотелый, с глазами, которые называют “рыбьими”, здоровый, но не накачанный, Шишкин источал такую мощь, что к нему боялись лишний раз обратиться. Дело, впрочем, было не столько в физической силе, сколько в веселой и страшной шишкинской отвязности, заставлявшей осторожничать с ним даже всемогущего старшего лейтенанта Оганезова.

В батарею Шишкина перевели из разведроты, никто не знал, за что. К младшему сержанту Гайнутдинову он поначалу отнесся неожиданно благожелательно.

Положение Гайнутдинова в батарее было на тот момент отчаянным. Невысокому и некрепкому москвичу, уступавшему своим узбекским однопризывникам во всех нужных умениях, трудно хорошо устроиться в “красном” полку, пусть даже и на третьем периоде, то есть в предпоследние полгода службы. Вдобавок Гайнутдинов каждый день получал с гражданки два, а то и три письма — это никому не могло нравиться. Лишь писарская должность более или менее страховала младшего сержанта от ежедневных побоев.

А вот Шишкин разглядел в Гайнутдинове почти утраченные за ненадобностью остроумие и легкость. Он полюбил долгие разговоры с младшим сержантом после отбоя в “кубрике” и другим сумел внушить если не уважение, то интерес к этому маленькому нерасторопному москвичу.

Дни покатились веселее, четвертый период приближался с неизбежностью.

Летом Гайнутдинов повадился отлучаться из батареи, якобы печатать отчетный доклад пропагандисту полка, а сам знакомой тропинкой сворачивал в аккуратный немецкий лесок и там среди янтарных шелушащихся сосен часами блаженно дремал на желтоватом мху, подстелив под голову вылинявшую пилотку. Возвращаясь в один из таких дней в казарму, одуревший от пересыпа сержант столкнулся в дверях с выходившим на улицу Шишкиным. Неожиданно тот молча и сильно ударил Гайнутдинова плечом.

— Юр, ты чего это? — слегка обиженно, на правах младшего друга, поинтересовался сержант.

Не отвечая ни слова, Шишкин сильной рукой прихватил Гайнутдинова за гимнастерку и, как куклу, потащил его в Ленинскую комнату, сначала по ступенькам лестницы, а потом по желто-грязной батарейской “взлетке”.

— Ты что, сука, — выеживаться?.. С вами, сука, по-человечески, так вы на шею садитесь… — Заводя себя этими негромкими злыми репликами, Шишкин молотил Гайнутдинова кулаками и ногами в лицо, в пах, в живот, во что попало. — Я тебя, козел, научу жизни, мало не покажется…

— Юра, не надо! Юра, прости, хватит! — почти инстинктивно пытался вразумить водителя младший сержант.

Но Шишкин уже и сам остановился. Он поправил ремень, вытер руки о галифе и улыбнулся Гайнутдинову ласковой вкрадчивой улыбкой.

— Я тебя, сука, теперь в порошок сотру, — доброжелательно сообщил он распростертой на полу жертве. — Тебе не жить теперь, урод, понял?

И, с ленивой грацией прикрыв за собой дверь, мягко вышел из комнаты.

Гайнутдинов еще некоторое время полежал, собираясь с силами. Главное сейчас — доползти до умывальника и чтобы никто из офицеров не увидел.

 

Сержант Гамарвжашвили

Уже на гражданке, запоздало обливаясь холодным потом, бывший младший сержант Гайнутдинов часто спрашивал у себя: “Что меня все-таки спасло там? ” Со временем он сформулировал и ответ: двухгодичное и абсолютно полное отупение всех чувств и как следствие — отсутствие страха перед завтрашним днем, перед следующим часом, минутой, секундой…

Хотя сержант Гамарвжашвили был огромный, толстый и волосатый, он больше всего походил на выросшего под метр девяносто ребенка, жадного, простодушного и избалованного. Чтобы не делиться с товарищами купленными в “Чайнике” сластями, Гамарвжашвили приносил Гайнутдинову в канцелярию батареи пакетики с засахаренными орешками и по вечерам их с наслаждением поглощал. Оставаясь один, младший сержант и сам тайком съедал по две-три арахисины, но не больше: если бы Гамарвжашвили заметил — точно убил бы.

Находящегося у него в прямом подчинении Гайнутдинова Гамарвжашвили держал в черном теле: когда татары из соседней роты, сжалившись, подарили субтильному земляку ушитый под фигуру китель, толстый Гамарвжашвили, вооружившись перочинным ножом, лично его “расшил”, чтоб Гайнутдинов “знал сваэ место”.

Лишь дважды и на короткий срок он смягчил свое отношение к подчиненному. В первый раз — на полевом выходе, когда выяснилось, что Гайнутдинов умеет отлично собирать грибы. Однако вкусно зажарить их на палочке над костром не получилось, и все вернулось на круги своя.