Весь мир театр - Борис Акунин

— Просите его, Элиза! Умоляйте! Падайте на колени! — закричал взбудораженный Ной Ноевич. — Посмотрите на эти черты! Сколько в них изящества! Какая сила! Когда Неслышимый в конце снимет маску и луч высветит его лицо, публика с ума сойдет!

Элиза протянула к автору руки жестом молящей о милосердии Дездемоны и послала ему лучезарнейшую из своих улыбок — перед такой не удавалось устоять никому из мужчин.

Но разговор прервался, потому что в дверь заглянул капельдинер.

— Ной Ноевич, привел. Заходите, господин хороший.

Обращение было адресовано невысокому, коренастому азиату в клетчатой паре. Он сделал несколько шагов и в пояс, не сгибая спины, всем поклонился, сняв при этом канотье. Блеснул идеально круглый, бритый, будто отполированный череп.

— Михаир Эрастовить Фандорин, — громко представился он и поклонился еще раз.

— Это ваш сын?! — удивленно спросил Штерн у автора. Тот сухо ответил.

— Не родной. На самом деле его зовут Масахиро Сибата.

— Феноменально, — протянул Ной Ноевич свое любимое словечко, жадно разглядывая восточного человека. — Скажите, Михаил Эрастович, вы случайно не умеете жонглировать?

— Зёнгурировач? — повторил японец. — А. Немнозько умею.

Вынул из нагрудного кармана часы, из брючного складной ножик, из бокового почему-то половинку бублика и стал ловко подбрасывать всё это в воздух.

— Превосходно! — На лице режиссера появилось хищное выражение, хорошо знакомое Элизе. Так Ной Ноевич выглядел, когда в голове у него рождалась какая-нибудь особенно дерзкая творческая идея. — А по канату ходить вам не приходилось? — Он молитвенно сложил руки. — Хотя бы чуть-чуть! Я читал, что ваша нация необычайно ловка в физических упражнениях.

— Немнозько умею, — повторил Фандорин-младший и, подумав, осторожно прибавил. — Есри не очень высоко.

— Феноменально! Просто феноменально! — едва не прослезился Штерн. — Мы не будем вас мучить, Эраст Петрович. Я понимаю, в вашем возрасте выходить на сцену странно. Есть идея грандиозней. Господа, у нас в пьесе будет играть настоящий японец! Это придаст спектаклю достоверность и новизну. Взгляните на это лицо! Вы видите эту азиатскую лепку, эту животную мощь? Изваяние Будды! — Под простертой дланью режиссера японец приосанился, сдвинул брови и сузил свои и так неширокие глаза. — Мы будем держать в тайне до самой премьеры, что исполнитель главной мужской роли японец. Зато, когда в момент раскрытия он снимет маску, это будет фурор! Такого героя-любовника на европейской сцене еще не бывало! Скажите, друг мой, а могли бы вы изобразить любовную страсть?

— Немнозько умею, — невозмутимо ответил Михаил-Масахиро.

Поглядел вокруг, выбрал в качестве объекта Клубникину и впился в нее внезапно загоревшимся взглядом. Ноздри его небольшого носа плотоядно раздулись, на лбу выступила жила, губы слегка затрепетали, будто не в силах сдержать стон.

— Мама моя, — слабо пролепетала Симочка, заливаясь краской.

— Феноменально! — пророкотал Штерн. — Никогда не видел ничего подобного! Но я еще не спросил главное: согласитесь ли вы сыграть в пьесе вашего приемного батюшки? Мы все, все вас об этом просим. Просите его!

— Просим, просим, пожалуйста! — зашумели актеры.

— От этого будет зависеть успех пьесы и судьба нового драматурга, — весомо молвил Штерн. — Вы ведь хотите помочь своему приемному родителю?

— Отень хочу.

Японец посмотрел на Фандорина, который стоял с совершенно застывшим лицом, словно всё происходящее было ему крайне неприятно.

Михаил Эрастович сказал что-то довольно длинное на странно звучащем наречии, адресуясь к Фандорину-старшему.

— Сорэ ва тасикани соо да кэдо… — будто нехотя признавая что-то, ответил тот.

— Я сограсен. — И японец поклонился сначала Штерну, потом всем остальным.

Труппа разразилась рукоплесканьями, радостными криками.

— Для декораций сегодня же выпишу Судейкина или Бакста, кто свободен, — перешел на деловитый тон Ной Ноевич. — Костюмы не проблема. Кое-что осталось от постановки «Микадо», что-то есть в здешних запасниках, наши предшественники ставили джонсовскую «Гейшу». Остальное сошьем. Реквизитом разживемся в «Театрально-кинематографической компании». Сцену переделаем. Девяткин! Текст в машинопись, по ролям, по папкам, как обычно. Секретность строжайшая! До анонса никто не должен знать, что мы ставим! Лишь дадим в прессу, что «Вишневый сад» заменяется. Обязательно сообщите, что мы нашли более сильную пьесу!

Элиза заметила, что при этих словах Фандорин вздрогнул и даже поежился. Может быть, скромность ему все-таки не чужда? Как мило!

— Выходные отменяются! — гремел Штерн. — Репетировать будем каждый день!

НЕПРОСТИТЕЛЬНАЯ СЛАБОСТЬ

Он был странный, Эраст Петрович Фандорин. В последующие дни Элиза убеждалась в этом все больше. Что она ему действительно понравилась, сомнений не вызывало. Ей, впрочем, редко встречались мужчины, смотревшие на нее без вожделения. Разве какой-нибудь Мефистов, который, кажется, искренне ненавидит красоту. Или одержимый театром Ной Ноевич — тот способен видеть в актрисе только актрису, средство для исполнения своего творческого замысла.

Вожделеющие мужчины ведут себя двумя способами. Или сразу кидаются в атаку. Или — если гордого нрава — делают вид, что остались равнодушны, но при этом все равно стараются произвести впечатление.

Вначале Фандорин вроде бы изображал равнодушие. Во время репетиции, вернее в перерыве, завел какой-то пустячный разговор, со скучающим видом. Что-то такое про кубок королевы Гертруды да про ключи от реквизитного склада. Элиза вежливо ему отвечала, внутренне улыбаясь: какой он смешной, думает одурачить меня этой галиматьей. Ему просто хочется слушать мой голос, думала она. Еще думала, что он очень красивый. И трогательный. Взглянет из-под своих густых ресниц — и покраснеет. Ей всегда импонировали мужчины, которые в зрелые лета не разучились краснеть.

Она уже предвидела, что разговор он прервет, как бы заскучав. Отойдет с небрежным видом, а сам обязательно искоса подсмотрит — что она? Впечатлилась или нет?

Но Фандорин повел себя иначе. Вдруг перестал выпытывать, кто из труппы имеет доступ в реквизитную, покраснел еще пуще, решительно поднял глаза и говорит:

— Не стану п-прикидываться. Актер из меня неважный. И вас, я думаю, все равно не проведешь. Спрашиваю одно, а думаю совсем о д-другом. Я, кажется, в вас влюблен. И дело не только в том, что вы талантливы, красивы и прочее. Есть особенные причины, по которым я потерял г-голову… Неважно какие… Отлично знаю, что вы избалованы ухажерами и привыкли к п-поклонению. Тесниться в толпе ваших обожателей мне мучительно. Я не могу соперничать свежестью с каким-нибудь юным гусаром, богатством с господином Шустровым, талантами с Ноем Ноевичем, красотою с героями-любовниками и так далее, и так далее. У меня был единственный шанс заинтересовать вас собой — сочинить пьесу. Для меня это был подвиг потруднее, чем для коммодора Пири покорение Северного полюса. Если б не постоянное г-головокружение, которое меня не оставляет с момента нашей первой встречи, я бы вряд ли написал драму, да еще в стихах. Воистину влюбленность творит чудеса. Но я хочу вас п-предупредить…

Здесь она его перебила, встревоженная этим «но»:

— Как хорошо вы говорите! — взволнованно сказала Элиза, беря его горячую руку. — Со мной никто и никогда так просто и серьезно не разговаривает. Я ничего сейчас не могу вам ответить, мне нужно разобраться в своих чувствах! Поклянитесь, что всегда будете столь же открыты. И я, со своей стороны, обещаю вам то же самое!

Ей показалось, что тон и текст получились правильными: искренность в сочетании с нежностью и явное, но в то же время целомудренное приглашение к развитию отношений. Однако он понял ее иначе. Иронически улыбнулся одними губами:

— «Останемся друзьями»? Что ж, я ждал такого ответа. Даю слово, что больше никогда не обременю вас сентиментальными п-признаниями.

— Но я совсем не в том смысле! — с тревогой воскликнула она. Этот сухарь, чего доброго, сдержит свое слово, с него станется. — Друзья у меня есть и без вас. Вася Простаков, Сима Клубникина, Жорж Девяткин — он человек нелепый, но самоотверженный и благородный. Это все не то… Я не могу быть с ними абсолютно откровенной. Они тоже актеры, а это особенный тип людей…

Он слушал, не перебивая, а смотрел так, что Элиза ощутила экстатический трепет, как на сцене в самые высшие моменты. Глаза у нее наполнились слезами, грудь — восторгом.

— Я устала все время играть, все время быть актрисой! Вот сейчас говорю с вами, а сама думаю: диалог, как у Елены Андреевны с доктором Астровым из третьего акта «Дяди Вани», но только лучше, гораздо лучше, потому что наружу почти ничто не прорывается. Так и надо вести дальше: внутри огонь, снаружи — ледяная корочка. Господи, до чего же я боюсь превратиться в Сару Бернар!